Приближалось лето, и надо было думать о летней практике. Все ребята собирались в стройотряд: в те годы это было традицией. Да и заработать там можно было по тем временам колоссальные деньги. Формировалось два строй отряда: один регулярный от курса – для всех, другой полулегальный – для избранных. Поскольку мы с Филом были довольно популярны на курсе, нас звали в оба отряда. Мы раздумывали. В любом случае, чтобы попасть в стройотряд, надо было сдать экзамен по технике безопасности. Мы между делом зашли с Филом в эту контору, естественно, ничего не зная и рассчитывая на авось. Экзамен сдавали в виде теста: вопрос с тремя вариантами ответа. Мы уповали на то, что правильный ответ нам подскажет здравый смысл. Но такой финт не прошел. Что может подсказать здравый смысл в ответ на такой вопрос:
Какой предельной высоты может быть штабель поддонов?
- 160 сантиметров
- 170 сантиметров
- 180 сантиметров.
Нам здесь здравый смысл, увы, ничего не подсказал…
Нимало не расстроившись, мы покинули экзамен. Через пару дней будущий командир одного из стройотрядов сообщил нам, что нам и так уже зачли экзамен по технике безопасности.
С конца мая началась подготовка к летней сессии. Поскольку там не было ничего примечательного, ограничусь описанием только двух моментов.
Мы готовились в нашей комнате к зачету по новейшей истории. Несколько человек сидело кто у стола, кто на полу на матрасах. Чин дремал, лежа в углу. Я, держа в руках учебник, зачитывал данные о национализации промышленности в основных капиталистических странах: во Франции национализировано столько-то процентов, в ФРГ – столько-то, в Великобритании – столько-то… В Америке – один процент. Вдруг Чин, не проявлявший до этого ни малейшего интереса к материалу, да и вообще практически не подававший признаков жизни, вскочил с сумасшедшими глазами и заорал: «Один процент?!» Все, включая его, потом долго смеялись. Было полное ощущение, что человек всю жизнь посвятил борьбе за национализацию промышленности в Америке и в конце концов узнал, что вся его деятельность окончилась полным крахом.
Второй эпизод связан с тем, как Фил сдавал экзамен по введению в языкознание. Я уже выше писал о причудах профессора Олега Сергеевича Широкова, о его полной непредсказуемости. Чаще всего эта непредсказуемость проявлялась в нежелательную для экзаменующегося сторону. Но не всегда. Правда, то, что я собираюсь рассказать, дошло до меня через несколько рук, поэтому я не беру на себя ответственность за достоверность рассказанного: мне это рассказал сам Фил; ему это рассказала очередная поклонница; а ей, точнее всей группе, рассказал преподаватель, проводивший семинары в пятой английской группе (где учился Фил) и участвовавший вместе с Широковым в приеме экзаменов:
– Я вам настоятельно советую посещать все занятия и учить материал. Сдать экзамен профессору Широкову очень трудно. А не посещая семинаров, практически невозможно. За все время моего преподавания я видел только единственное исключение. В прошлом году в моей группе был некто Игорь Филиппов. Семинаров он практически не посещал и, естественно, материала не знал. Но на экзамене умудрился получить пять. Как? Он увлек Олега Сергеевича, а Олег Сергеевич – натура увлекающаяся, рассказом на материале финского и шведского языков. А ни я, ни Олег Сергеевич этих языков не знаем…
Достаточно серьезно относясь к подготовке к экзаменам, мы тем не менее позволяли себе иногда и немного развлечься. Одному из таких невинных развлечений мы предавались несколько дней подряд. Состояло оно в том, что мы наливали в презервативы в умывальнике воду, пока они не растягивались до угрожающих размеров, а потом, перевязав, бежали через нашу комнату к окну и сбрасывали их вниз с девятого этажа, с восторгом наблюдая, как они взрываются внизу. Конечно, такое развлечение трудно назвать особо интеллектуальным, но участвовал в нем весь наш 917 блок, точнее, уже многократно упоминаемые его лучшие представители. Однажды переполненный презерватив взорвался прямо посреди нашей комнаты, залив её всю водой. Это никак не испортило развлечения: тут же свернув матрасы и закинув их на стол, мы стали кататься по мокрому полу, как на катке.
В мае и июне мы чаще всего совмещали подготовку к сессии с купанием. Я уже упоминал, что прямо под нашим общежитием находилось два пруда, на которых купались и загорали все студенты из ДСВ и стоящего рядом ДСК. Кстати, с этого и начинается фильм Эльдара Рязанова Дорогая Елена Сергеевна – первый фильм, знаменующий полную потерю его необыкновенного таланта. Полностью утратив всегда свойственные ему гениальное чутье и чувство меры, он показывает эти пляжи настолько нереалистично, настолько следуя примитивным кинематографическим шаблонам, что становится очень стыдно за режиссера.
Однажды Фил с Санькой Лукьянчиковым притащили на пляж моноласту. Это огромный резиновый треугольник, напоминающий хвост дельфина. В него вставляют сразу обе ноги, и человек превращается в некое подобие китообразного. Двигая ногами вверх и вниз, опять-таки подобно хвосту дельфина, человек плывет, развивая необыкновенную скорость, с которой и близко не может сравниться скорость, достигаемая с помощью обычных двойных ласт. Единственная проблема в том, что сопротивление воды настолько сильное, что требуется большая физическая сила, а самое главное, специальная техника, чтобы можно было плавать в моноласте. Кроме Лукьянчикова и Фила плавать в ней никто так и не научился. Фил более или менее справлялся с моноластой, но, конечно, хорошо плавать в ней умел только Санька.
С ним вообще интересно ходить купаться. Уже в 90-е годы мы с ним и уже совершенно новой компанией часто ходили в Серебряный Бор. Для любителя я плаваю весьма неплохо. Но плавать с Лукьянчиковым не то, что неинтересно, а просто невозможно. Мы заходим в воду и стоим по пояс в воде. Он взмахивает руками и исчезает под водой. Через пару минут выныривает уже у противоположного берега. Еще два взмаха руками, и он уже весело машет тебе, стоя на другом берегу. Еще через пару минут он, улыбаясь, снова выныривает в паре метров от тебя. Его любимый стиль – баттерфляй, причем плавает он им на любой манер: классически, выбрасывая руки, как крылья; так же, но на спине; вытянув руки над головой и сложив кисти вместе, просто извиваясь всем телом – и на спине, и лицом вниз. А может просто лежать на воде, вообще не шевелясь, как деревянный!
В это время у нас приобрела популярность игра в пантомиму, называемая по-английски charades, а у нас почему-то называвшаяся крокодил. Одна из команд загадывает представителю другой команды любое слово, естественно, существительное. А он должен с помощью мимики и жестов изобразить это слово так, чтобы его команда могла его угадать. Команде разрешается задавать исполнителю любые вопросы, но отвечать на них он может тоже только с помощью мимики и жестов. Как выяснилось, при известном опыте можно передать и отгадать любое, даже самое абстрактное слово. Правда, через какое-то время техника передачи и отгадывания становится настолько стандартно совершенной, что игра постепенно утрачивает непосредственность и интерес.
Однажды вечером у нас в комнате откуда-то появились цветные мелки. Мы сняли с петель дверцы нашего шкафа для одежды и я, Фил и Чин стали разрисовывать их мелками. Каждый рисовал, что хотел и мог. Разумеется, наиболее удачная картина получилась у Фила. Эти рисунки больше месяца украшали наш шкаф, придавая нашей и без того оригинальной комнате еще большее своеобразие и очарование.
Совершенно непонятно почему и как, у нас с Филом постепенно сложилась идея путешествия в Тибет. Может быть, на это повлияли его рассказы о путешествии некоторых его друзей по Алтаю. Шутя мы называли это мероприятие: с тросточкой в Тибет. Что самое удивительное, мы давным-давно вышли не только из детского, но даже подросткового возраста, особенно Фил. Но, подобно десятилетним мальчишкам, на полном серьезе обсуждали возможность такого путешествия. При том, что мой единственный опыт путешествия по зимним горам включал только катание на лыжах в Карпатах, а у Фила, по-моему, не было и такого опыта. Полную бредовую абсурдность этого замысла можно понять из того, что Фил совершенно серьезно предложил, а я совершенно серьезно принял идею изготовления из пластиковых подносов для еды своеобразных снегоходов для хождения по горам. И мы даже обдумывали, какие модификации необходимы, чтобы лучше приспособить подносы для этой цели.
С тросточкой в Тибет мы, увы, так и не пошли, но, расставаясь перед каникулами, договорились встретиться в сентябре в Пицунде. Это в Абхазии. Там располагался летний университетский лагерь, но мы предполагали жить не в лагере, а недалеко от него дикарями в одном из ущелий.
Нина: да, мы были тем летом в Пицунде с палатками. Фил и Лена — в дальнем третьем ущелье, мы с Лукьянчиковым между вторым и третьим. «Солнечный» , лагерь МГУ, был во втором ущелье. Фил практиковал нудизм, причём не только среди нудистов, представленных в дальнем ущелье загорелым до неузнаваемости одиноким спортсменом-йогом, но везде. Какой-то избыточный эксгибиционизм. Увидев бесштанного Фила около нашей палатки, я сказала: «Не знаю. Мне как-то это… Ты не понимаешь? Это как бы ты при мне попИсал.» Но ему важно ходить без трусов у моря в Пицунде, у пруда ДСВ, и вообще всяко (это слово было в ходу) играть с темой сексуальных отношений. Именно в те годы на одном из телемостов с США одна советская участница сказала «В СССР секса нет… есть любовь.» Вторая часть этого высказывания забылась, а первая вошла в историю. Та женщина, видимо, хотела сказать, что не было масштабного коммерческого использования темы. Но получилось очень смешно.
Фил как будто спорил с этим историческим высказыванием и стремился утвердить обратное, что в СССР секс есть. В конце первого курса рисовал шариковой ручкой всякие эротические комиксы, позже Лену обнажённую нарисовал акварелью на ватмане и всем показывал… Может быть, ему важно было — это я уже годы спустя себе объяснила и слова такие где-то прочитала — снизить пафос.
Фил трепетно любил Лену, и в тихих разговорах она была рядом, даже если её не было: в начале лета Фил говорил, что Ленка расстроилась из-за оценки за экзамен по французскому, в конце лета — как она часами пропадала в море, плавая от одного ущелья к другому… При этом вокруг них всегда были люди — старые друзья, новые поклонники и поклонницы — и было удивительно, что всё это совмещается с семейной жизнью.
Лето мы собирались проводить отдельно: Фил ехал в стройотряд, а я в геологическую экспедицию в Якутию. Во-первых, это была моя давняя мечта (Чин даже неоднократно подшучивал над этим), а во-вторых, теперь уже в этом можно признаться, я настолько устал от одной и той же компании и одних и тех же разговоров, что несмотря на всю мою искреннюю привязанность к моим московским друзьям, очень хотел от них отдохнуть. Так как же нам связаться друг с другом? Через Ленку: я напишу ей, дам адрес для писем в экспедицию (это ведь была, увы, не настоящая экспедиция, а практика для дипломников геологического факультета МГУ), а она перешлет его Филу. Ленка мне продиктовала свой рязанский адрес: улица, дом… Попандопуло Елене. Я был уверен, что она шутит: «Я ведь так и напишу!» Фил улыбается: «Так и напиши!» И тогда я с удивлением узнал, что Ленка наполовину гречанка. Недаром я воспринимал её, как греческую богиню!
К сожалению, попасть в Пицунду вместе с Филом и компанией у меня не получилось. В начале сентября с небольшим опозданием я приехал в колхоз. А через неделю еще с группой студентов туда приехал и Фил. Интересно отметить, что обычно в колхоз из МГУ посылали только второй курс. И к занятиям он приступал только в середине октября. Даже программа обучения негласно составлялась из такого расчета. Другие курсы привлекались обычно спорадически и на довольно короткий период. Так, например, в прошлом году, когда мы были на первом курсе, мальчиков отправляли в колхоз на пару недель на подмогу. Но в этом году по какой-то причине было задействовано полностью два курса: первый и второй, причем и мальчики, и девочки на весь срок. Это, кстати, было одним из симптомов усиливающегося кризиса. Я помню, как в Известиях с гордостью писали, что доценты и профессора какого-то вуза все, как один, вышли на уборку картофеля и ночью при свете фар выкапывали его вилами. В МГУ, к счастью, ограничивались студентами.
Из преподавателей с нами был только заместитель декана Умеров Шамиль Гамидович, преподаватель кафедры русской литературы. Но он один стоил десятерых: почти двухметровый великан с таким суровым выражением лица, что от одного взгляда на него робели самые дерзкие студенты. В противоположность известной поговорке, его внешность явно не была обманчива: характер полностью соответствовал внешности. Но несмотря на тяжёлый характер, мне, например, он нравился, и я легко находил с ним общий язык. Кроме него колхозными работами руководил штаб отряда (тогда вообще концепция дни работы жаркие, на бои похожие была очень популярна) в лице Жени Балакина, Игоря Древалева и Юры Филатова. Но это были мои хорошие друзья, с ними у меня тем более никогда не возникало конфликтов. Да и вообще со всеми студентами отряда, особенно с его женской частью, я был в прекрасных отношения, так что какого-либо дискомфорта явно не испытывал. Приезд новой группы вызвал некоторую перестановку в комнатах. Фил явочным порядком поселил меня с собой, чему я очень обрадовался. Третьим в комнате оказался мой одногруппник Виталий Чернецкий. Но им, как сопротивлением воздуха в школьных задачах по физике, можно было пренебречь.
Уже довольно хорошо зная Фила, я совсем не представлял, какой из него может быть работник. Да еще в сфере физического труда. Конечно, я знал, что у него большой стаж работы именно в сфере физического труда. Но, экстраполируя его лень и безответственность в учебе на трудовую деятельность, честно говоря, боялся, что работник из него будет никудышний: много шуток и смеха, много интеллектуальных претензий, а работы – ноль! На следующий же день я испытал приятное разочарование: он оказался отличным работником. И мы почти сразу же стали работать с ним в паре в качестве грузчиков.
К счастью, в отличие от профессоров и академиков, прославляемых в Известиях, мы копали картошку не вилами, а так называемыми копалками. Это некое приспособление вроде плуга, которое тащит за собой трактор, выворачивая клубни картошки на поверхность. Вслед за трактором по этой борозде идут студенты с ведрами и мешками: девочки в основном выбирая картошку в ведра, а мальчики – пересыпая эти ведра в мешки. Естественно, что в таком юном возрасте эта работа делается довольно бодро и весело, сопровождаясь флиртом, смехом и шутками. Наполненные мешки остаются через некоторые интервалы на той же борозде, по которой следует трактор с прицепом. С этим трактором работают трое: двое человек подают мешки в прицеп, а один, стоя в прицепе, принимает их, высыпает и выбрасывает обратно уже пустыми. Поскольку площади посевов огромны, то и борозды непомерно длинные: и их начало, и их конец теряются где-то за линией горизонта.
Уборка с помощью такой копалки – нечто среднее между уборкой вилами или лопатой, с одной стороны, и картофелеуборочным комбайном, с другой. Комбайн сам выбирает картошку. Идущим за ним остается только подбирать самую мелочь. Тогда мешки заполняются чрезвычайно медленно, и грузчики при работе комбайна не нужны. Но картофелеуборочные комбайны приезжали на наши поля всего один или два раза.
Обычно грузчики кидают мешки вдвоем: один берется за горловину мешка, второй – за низ, и таким образом мешок забрасывают в прицеп. Мы с Филом бросали мешки по одному. Здесь нужна немного другая техника: одной рукой берешься за горловину мешка, второй за низ и, выпрямившись, помещаешь его на руку у правого плеча, левой же только придерживая верх мешка (если ты правша; для левши, естественно, всё наоборот). Потом, выпрямляя правую руку, толкаешь мешок, как мяч в баскетболе, и он оказывается в прицепе. Для того чтобы работать таким образом, нужна не столько физическая сила, сколько соответствующая техника. Если ты будешь пытаться поднять мешок по-иному, у тебя просто не хватит сил перекинуть его с пояса на грудь.
Такой технике нас научил Саша Юзвик, приехавший вместе с Филом и какое-то время живший четвертым в нашей комнате. О нем следует сказать особо: это совершенно удивительный персонаж. На тот момент он учился уже на четвертом курсе и, в принципе, не имел никаких оснований приезжать в колхоз, но, будучи с первого курса всегда в рядах руководящих комсомольских работников, посчитал своим долгом приехать в колхоз и помочь наладить производственный процесс. Он всегда был чрезвычайно серьезен и даже суров, я почти не помню его улыбавшимся или смеющимся и уж тем более не могу представить его легкомысленным.
Я встретил его в университете в середине 90-х годов уже после большого перерыва. Поговорили о том о сем.
– А где ты сейчас работаешь?
– На КАМАЗе.
Я опешил: он стоял, одетый в шикарный костюм. Да и сам его вид никак не походил на камазиста. Я, естественно, подумал, что он шутит.
– Неужели водителем?
Он улыбнулся:
– Не совсем водителем.
И протянул мне визитную карточку, на которой значилась его должность: заместитель генерального директора АО КАМАЗ.
Но это так, к слову. Силен он был не только как организатор. Он был физически необыкновенно силен: почти двухметрового роста и сделан, словно из железа. Его тело постоянно требовало и соответствующих физических нагрузок. Когда какое-то время мы работали грузчиками втроем, он перемежал погрузку мешков тем, что время от времени падал прямо на поле в упор лежа и просил меня или Фила: «Сядь на спину, я отожмусь раз двадцать». Как-то раз придя поздно вечером на кухню в гости к нашим девочкам-поварихам, я застал там Юзвика. Он сосредоточенно размешивал в литровой кружке детское питание. Глядя на меня, пояснил совершенно серьезно, как и всё, что он делал: «Я посчитал, что с обычной едой мне не хватает шестисот калорий». Один раз после обеда, когда мы с Филом начали вставать из-за стола, он, неодобрительно глядя на Фила, спросил:
– Небось опять курить пойдешь?
– По крайней мере отжиматься и подтягиваться точно не побегу! – как всегда со спокойной иронией ответил Фил.
Сам Сашка Юзвик предложенную нам технику для подъема мешков не использовал: он брал их одной рукой за горловину и без видимых усилий забрасывал в прицеп.
Обычно мы работали в паре с Филом. Но как-то раз его почему-то не было, и мне дали другого напарника. Он несколько раз звал меня кидать мешки вдвоем. Но, во-первых, когда привыкаешь кидать их один, кидать вдвоем становится очень неудобно. А, во-вторых, мне, естественно, нравилось демонстрировать, какой я силач. Поэтому я отказался:
– Да ты знаешь, мне не хочется. Я вообще индивидуалист.
На это он выдал шикарный ответ, вполне достойный того, чтобы стать афоризмом:
– Да я тоже индивидуалист. Но ведь не мешки же кидать!
Очень забавно, что буквально через несколько дней после приезда Фила с группой новых студентов у нас с ним появилось две поклонницы: Лена и Маша. Это были совсем юные студентки-первокурсницы, поступившие сразу же после школы. Вообще надо заметить, что этот первый курс был намного моложе нашего: ведь там не было, по Костиному выражению, форы за тупость. Наши с ними отношения оставались совершенно платоническими. Они, вероятно, как многие девочки в этом возрасте, тянулись к более старшим мужчинам, а мы с Филом играли в Онегиных или Печориных. Правда, с той разницей, что в отличие от этих персонажей, мы, всё познав и всё испытав, не только не устали от жизни, но, наоборот, приобрели только большее желание жить. Впрочем, это была совсем безобидная игра, мы ни в коем случае не обижали этих девчушек.
Еще через несколько дней мне понадобилось на пару дней уехать в Москву. Я придумал чрезвычайно оригинальный миф о больном дедушке, который страстно возжелал увидеть внука. И с этим мифом пошел к Умерову. Он и слышать ничего не хотел о моем отъезде. Я не сдавался. Причем, самое смешное то, что через какое-то время я начал совершенно искренне злиться на Умерова: а вдруг у меня и правда дедушка при смерти, а я не смогу с ним увидеться из-за этого солдафона! Эта убежденность придала мне новые силы. В конце концов Шамиль Гамидович сдался и отпустил меня в Москву.
Когда я вернулся через пару дней, Юзвика в нашей комнате уже не было. На мой вопрос, где он, Фил ответил: «Шамиль выгнал его за аморалку!» Я даже не счел это особо остроумной шуткой. Но это оказалось вовсе не шуткой! По словам Фила, дело было так:
Вскоре после официального отбоя в комнату вдруг вошел Умеров. Фил спал на своей кровати, отвернувшись в угол, а Юзвик сидел на моей кровати, ведя с Машей самую невинную беседу. Умеров счел это грубейшим нарушением всех правил, тут же отправил перепуганную Машу спать и потребовал, чтобы Сашка немедленно покинул лагерь.
– У меня кроссовки мокрые после работы, да и как я поеду на ночь глядя, — спокойно возразил ему Юзвик.
– Это меня не касается. Немедленно собирайтесь и уезжайте!
Такая строгость была не совсем понятна: ведь он застал их не в постели! Единственное их преступление заключалось в том, что Маша находилась в гостях после отбоя. Но время отбоя никогда строго не соблюдалось и не контролировалось: в конце концов, это же не армия. Мы решили, что, скорее всего, у Умерова были какие-то свои старые счеты с Юзвиком, и он использовал этот инцидент просто в качестве повода. Но так это или нет, я с уверенностью сказать не могу.
Пародируя известную бардовскую песню, мы с Филом оплакивали судьбину Саши Юзвика:
Догорает свечи огарок,
Юзвик ниц – и умрет,
А на стенке Шамиля подарок…
Тут я запнулся, не зная, что придумать дальше. Фил же, не задумываясь, выдал:
Сырая кроссовка гниет.
И проснемся мы чуть живые,
Едва забрезжит рассвет…
И опять Фил, как всегда, чрезвычайно лаконичное и остроумное:
И помчимся мы, как борзые,
Вновь за копалкой вслед…
Фил очень здорово умел создавать чрезвычайно остроумные пародии, внося минимальные изменения в оригинал!
Раз уж разговор зашел о песнях, нужно рассказать о них подробнее. Я знал, что Фил очень хорошо умеет петь. Я знал, что его песенный репертуар довольно большой. Но я никогда не предполагал, что он настолько огромен. Он знал и исполнял тысячи песен самых разных жанров. Правда, нужно сказать, что ни до, ни после, по крайней мере при мне, Фил столько не пел. Он пел, и когда мы были вдвоем, и при Маше с Леной, и при других гостях. Но чаще почему-то именно для нас двоих. Будучи в экспедиции, я услышал от геологов очень много бардовских песен, которые мне очень понравились: Ты твердишь, чтоб остался я; А в тайге по утрам туман; Мой фрегат давно уже на рейде; Люди идут по свету; Пора в дорогу, старина… и многие другие. Пели они и много песен Городницкого: кроме самых известных Перекатов и От злой тоски не матерись, еще Деревянные города, Атланты держат небо, А на Чистых Прудах… Фил знал их все. И сотни еще. Что самое интересное, во многих случаях он пел гораздо лучше авторов и оригинальных исполнителей. Только песни Галича в его исполнении мне не нравились, кроме Вьюга снега на крыльцо намела. Он пел их слишком лирично и проникновенно, а сам Галич большинство их поет с горькой иронией. Высоцкого и Окуджаву Фил никогда не пел. Окуджаву он почему-то не любил, считая его конформистом. А почему он не пел Высоцкого, я не знаю: у нас как-то никогда не заходил об этом разговор.
Нина: Да, множество песен! И пел по-своему, и от лица лирических героинь, то есть как бы женским голосом тоже, искренне и прекрасно. Вот эту песню я впервые услышала и надолго полюбила в его исполнении. В интернете теперь можно найти оригинал, но это совсем не то, он поменял и слова, и порядок куплетов, и получилось вот так:
Отшумел балаган, перестала крутиться шутиха
Блеск одежд карнавальных обернулся убогим тряпьем
Отшумел карнавал — и на рыночной площади тихо
Всё, что было театром — становится нашим жильем.
Я тебе, Арлекин, быть должна и сестрой, и богиней.
Я с тобой, Арлекин, оттого и положено мне
Быть немного умней, чем положено быть Коломбине,
И немного добрей, чем положено просто жене.
Я с тобой, Арлекин, разделю и очаг, и подмостки,
Если занавес поднят, я буду смеяться и петь,
И следить, чтоб завистник в твой грим не насыпал известки
И любить тебя так, как никто не посмеет суметь.
Засыпай, Арлекин. Поцелуй и прохлада ладони —
Вот и всё, чем могу отвести от тебя непокой.
Балаган — наш дворец. Наши ослики — резвые кони.
Если можешь, поверь этой сказке. И спи, дорогой.
Ещё к слову о песнях. После экзамена по античке Фил сказал: а, билет с Марциалом вытащил. Ну Бродского ей пересказал, она осталась довольна. «Письма римскому другу» пел Мирзаян, ну и Фил тоже.
Однажды по каким-то причинам работа на поле была приостановлена: по-моему, возникла какая-то проблема с сельхозтехникой. Но молодая энергия требовала выхода. И мы решили сыграть в конный бой. Но поскольку мальчиков было не так уж много, а, главное, девочки тоже хотели играть, были созданы смешанные пары: амазонки, восседающие на конях мужского пола. Их разделили на две команды. Пар получилось довольно много: в каждой команде по 7-8 пар. И начался бой. Пара считалась выбывшей из игры не только, если падал конь или с него падала всадница, но даже если всадница единожды касалась ногой земли. Постепенно количество пар стало уменьшатся. Фил создал пару с Наташкой Руденко. Но, к сожалению, мастерством они не блистали и довольно скоро из участников перешли в зрители. В конце концов от каждой команды осталось по одной паре: я с моей всадницей (девчушкой с русского отделения; к сожалению, совершенно не помню её имени) и Армен Агабеков с Олей Смирновой. Армен был с нашего курса и учился в итальянской группе. Настоящий мужчина: спокойный, немногословный и довольно суровый. Я помню, как он однажды двумя совершенно спокойными фразами буквально срезал какую-то нагловатую девчонку, затеявшую с ним скандал. Оля Смирнова тоже училась на нашем курсе в одной из английских групп. Интересно, что она и моя всадница были лучшими подругами.
Теперь только начался настоящий бой профессионалов в окружении зрителей! Пары были почти одинаковые: мы с Арменом примерно одного роста и комплекции, оба после армии, оба достаточно спортивные. И девчушки были похожи: небольшого роста, худощавые, ловкие. Мы осторожно кружили друг возле друга. Иногда один из коней делал выпад вперед, и тут же рука всадницы с молниеносным взмахом пыталась вцепиться в соперницу. Но и та тоже была наготове. Я не видел, конечно, свою амазонку, но мог прекрасно наблюдать её соперницу. Это было чудесное зрелище: сжатые губы, раздувающиеся ноздри и холодный блеск в глазах, словно пантера, готовящаяся к прыжку…
Самое интересное, что я не помню, чем закончился поединок. Совершенно точно могу сказать, что я бы помнил, если бы кто-нибудь из всадниц, а тем более с конем, упал на землю. По-видимому, бой был остановлен и объявлена ничья.
Пожиная плоды своего триумфа, я снисходительно похлопал Фила по плечу:
– Да, конь из тебя оказался совсем никудышним!
Он улыбнулся:
– Знаешь, стать хорошим конем вряд ли является целью моей жизни.
Как-то раз к нам на подмогу привезли работников какого-то НИИ. Бригадир, занимающийся нами, должен был срочно куда-то уезжать и попросил нас с Филом (мы оказались ближайшими к нему) расставить новых сотрудников, объяснив нам, как это сделать. К нам подошел мужчина средних лет, типичный интеллигент, немного неуклюжий и выглядящий посреди картофельного поля совершенно чужеродным явлением. Он очень вежливо и немного растерянно, спросил у нас, что же им делать. Фил очень четко и толково рассказал и даже показал, как распределить работников: «Вы начинайте работать, а мы пойдем, нам надо трактор грузить». Когда мы отошли в сторону, он засмеялся: «Зря я так сказал. Надо было сказать, что мы торопимся, нам срочно нужно ехать в райком!»
Уже ближе к концу сентября на подмогу Умерову (хотя вряд ли он вообще нуждался в какой-либо подмоге) прислали на несколько дней молодого доцента с той же кафедры русской литературы. Достоверные источники, присутствовавшие на заседании штаба, донесли нам с Филом, что этот новоприбывший посмел покуситься на наши привилегии, которые мы защищали не менее рьяно, чем шотландская гвардия при дворе Людовика XI. По его мнению, грузчики трактора, загрузив уже набранные мешки, должны, видите ли, не курить, лежа в прицепе и ожидая, пока наберутся новые, а помогать собирающим. И он сам хочет поработать с нами третьим, чтобы показать пример. Чтобы на корню пресечь покушение на наши права, мы решили дать ему достойный урок, а именно: заставить его в одиночку кидать мешки. У Фила как раз немного болела рука: он станет в прицепе и будет принимать мешки. А я пойду, как обычно, в одиночку загружать их. Вряд ли новоприбывший преподаватель выдержит целый день такой работы, даже если у него и получится кидать мешки в одиночку.
Но он перехитрил нас. Пока мы не торопясь шли к прицепу, он уже забрался туда и стоял в ожидании мешков. Не выгонять же его оттуда! Мы с Филом начали нашу привычную работу. Доцент довольно ловко и споро принимал и опорожнял мешки. То ли он изменил своему заявленному плану, то ли предоставленная нам информация была ложной, но он ни разу не завел разговор о возможной помощи собирающим. Загрузив имеющиеся мешки и ожидая новые, мы все втроем сидели в прицепе и курили. Он оказался очень интересным собеседником. Мы много говорили о литературе. Он дал чудесный критерий, отличающий просто хорошее произведение от талантливого и тем более гениального. Фил спросил его мнение о каком-то неизвестном мне современном произведении:
– Видите ли, – сказал он, – это, конечно, очень хорошее произведение. Но, в принципе, его мог бы написать и какой-либо другой высокообразованный человек. А талантливое или тем более гениальное произведение никто другой написать бы в принципе не мог!
В середине октября уборка подходила к концу. Поле было убрано, начался вторичный подбор. Бедные собирающие шли по полю, подбирая картошку размером с крупную вишню.
– А соседние несколько полей просто запашут, – к слову сообщил мне тракторист, с которым мы курили, дойдя до конца полосы.
– А разве не лучше было бы пустить по ним комбайны, чтобы собрать хотя бы самую крупную картошку? – спросил я.
– Так нельзя делать, – засмеялся он. – Нужно или убирать поле полностью под ноль, или вообще не трогать его. А частично убрать нельзя. Вот так!
Вероятно, имеет смысл на этом месте и закончить мои воспоминания. Сначала я хотел подробно вспомнить мои встречи с Филом и на последующих курсах, и на протяжении 90-х годов, до моего отъезда из Москвы. Но потом увидел, что, кроме чисто фактографического аспекта, они ничего не добавят к уже нарисованному мной образу. Но ведь это – воспоминания, а не подробный отчет о моих контактах с Игорем Филипповым.
Мне очень хочется извиниться перед теми моими однокурсницами и однокурсниками, которые едва упомянуты в этих воспоминаниях, а то и не упомянуты совсем. Происходит это вовсе не потому, что я их не помню или считаю слишком незначительными персонажами, чтобы о них писать. Конечно, нет! Просто специфика этих воспоминаний требует, чтобы я писал только о том, что так или иначе связано с Филом. Если бы я писал просто воспоминания о нашей студенческой жизни, там были бы, несомненно, подробно описаны все мои студенческие друзья и подруги. Кто знает, может быть, когда-нибудь я и напишу такие воспоминания.
А пока я решил просто ограничиться включением нескольких имеющихся у меня фотографий более поздних периодов. Может быть, кому-то будет приятно их посмотреть.
Конец. Фото ГЗ МГУ — Александр Попов, Unsplash
Нина: на первом курсе мы с Чином вдохновенно изображали Джулию и Майкла из «Театра» Моэма. Когда Долецкая репетировала это с нами, она говорила: «Чингис, ну потупее, потупее…» И он говорил с очень глупой улыбкой: «Julia… Will you marry me?» И я отвечала с наигранным энтузиазмом умной актрисы Джулии: «Michael, you are so handsome! No one can refuse to marry you.»
Это имело неожиданные последствия. На втором курсе я готовилась родить Тоню (её отец — Саша Лукьянчиков, друг Фила) и решила подстраховаться и написать какую-нибудь простую курсовую у преподавателя, который меня знает и простит мою нерадивость. Пришла к Давыдову и прямо так и объяснила: жду ребёнка, боюсь, что не хватит времени на всё по учёбе, можно сделать что-нибудь прямо сейчас. Давыдов дал мне расшифровывать плёнки с диалектным произношением, отмечая glottal stops, это было интересно. Никаких не относящихся к делу разговоров мы не вели, но, проставляя оценку в ведомость, он спросил (преподаватели английской кафедры говорили со своими студентами по-английски): «Er… Is Chingis — your husband?»
Костя Куцылло после вечеринки. 25 декабря 1995
