Разочарование филфаком и английской кафедрой многократно окупались теми возможностями, которые давал МГУ в целом и, конечно, сама столица. Одна прекрасная библиотека филфака чего стоила! Абонемент, зал заказной литературы, зал свободного доступа, зал периодики, зал словарей и, естественно, зал классиков марксизма-ленинизма. Фонды были богатейшими. Даже в открытом доступе можно было найти практически всю необходимую литературу. Если же вдруг требовалось нечто раритетное, всегда можно было поехать в фундаментальную библиотеку МГУ (фундаменталку) на проспект Маркса (ныне Моховая) в еще дореволюционные корпуса МГУ.
Нина: кроме библиотеки на первом этаже был сачок — большой вестибюль, где можно было сидеть на низких квадратных батареях. Если безнадежно опоздал на первую пару, то идешь в буфет на втором этаже к открытию, пока очередь не набежала, берешь двойную половинку и пирожное ракета и идёшь на сачок. Сачковать — сидеть на сачке, вместо того чтобы быть на паре. Кажется, нынешние студенты так не говорят. Двойная половинка: два концентрированных выброса кофе из кофе-машины в советский гранёный стакан, воды не доливать, и печенье «Ракета», круглое песочное печенье, высотой сантиметр, диаметром с донышко стакана, со свечкой белкового крема. Не помню, что было с водой — мы пили воду из-под крана? Воды в пластиковых бутылках не продавали, только «Ессентуки» и «Боржоми» в стекле.
А Главное Здание! Это был маленький самодостаточный город. Новый МГУ ведь и строился как город! Внутри находилось абсолютно всё: магазины, буфеты, столовые, ремонтные мастерские, парикмахерская, спортивные залы, бассейн, театр, кинотеатр, библиотека. К основному зданию, где находились лекционные и семинарские аудитории механико-математического, географического, геологического факультетов и факультета почвоведения, примыкали общежития студентов и аспирантов. Так что многие географы могли путешествовать из своей комнаты на занятия просто в тапочках! В этом же комплексе находились и квартиры университетских преподавателей. Вот такая была концепция! Кстати, некоторые деятели могли месяцами нелегально проживать в этом комплексе, ни разу не покидая его.
Как-то в самом начале нашего обучения мы с Германом Фабрым, посмотрев вечером спектакль в театре МГУ, посвященный Гарсия Лорке, пошли бродить по пустынным этажам Главного Здания, заходя в пустые аудитории и почти с благоговейным интересом рассматривая доски, исписанные совершенно непонятными нам формулами.
Но, конечно, в этих территориальных границах МГУ не удержался. Во-первых, остались и все старые корпуса в центре Москвы, в которых находились психологический факультет, факультет журналистики, институт стран Азии и Африки и вышеупомянутая фундаментальная библиотека.
Но и на Ленинских горах сразу же выросли рядом с Главным Зданием физический, химический и биологический факультеты, а вслед за ними и три гуманитарных корпуса. Да и общежитий в самом комплексе сразу же не хватило. Возник ФДС – Филиал Дома Студентов на проспекте Ломоносова. А в конце семидесятых – ДСВ (Дом студентов на Вернадского), ДСК (Дом Студентов на Кравченко) и ДАС (Дом Аспиранта и Студента). Теперь общежитий было достаточно: в отличие от многих других столичных и провинциальных вузов, все иногородние студенты МГУ обеспечивались общежитием!
Но поражали не только материальные аспекты. Поражал и уровень обучающихся! География абитуриентов: от Владивостока до Кишинёва, от Мурманска до Ташкента! Я с улыбкой вспомнил географию харьковского РКИ: Харьков, Полтава и Запорожье.
И после жестокого отсева остались действительно самые достойные. Уровень интеллекта и эрудиции сокурсников первое время меня просто подавлял. Впрочем, два года армейской службы мало способствовали моему интеллектуальному развитию.
В некоторых книжках я читал и от некоторых людей слышал, что, во-первых, поступить без протекции было совершенно невозможно, а, во-вторых, что москвичи смотрели на иногородних свысока и считали ниже своего достоинства с ними общаться. Я не буду с этим спорить: может быть, кто-нибудь не смог поступить без протекции, может быть, с кем-то не хотели общаться. Всё бывает. Я, опять-таки не претендуя на истину в последней инстанции, могу сказать, что по моим наблюдениям уровень блатных (не в смысле уголовников, а в смысле поступивших по протекции) студентов был не особенно высок.
Разумеется, были и они, но абсолютное большинство моих знакомых приехало из-под тех меридианов, где Макар телят своих не пас, не имея ни полезных знакомств, ни влиятельных родственников и рассчитывая только на свой интеллект, волю и напор. Кстати, одним из них был и герой моих воспоминаний, непосредственно к которому я, увы, все никак не могу перейти. Все руководящие должности на курсе – профорга, комсорга и прочие – занимали иногородние рабфаковцы: Женя Балакин, Лева Давыдов, Юра Филатов, Паша Шевченко. Все они жили в общежитии.
Все десять человек нашей третьей группы жили в общежитии. Четверо из них безо всяких протекций сдали первую сессию на отлично. И не иногородняя голытьба искала знакомства с детьми богатых и влиятельных родителей, а, наоборот, дети богатых и влиятельных родителей всячески стремились к дружбе с голытьбой. Хотя, если говорить откровенно, нас меньше всего интересовал вопрос происхождения и социального статуса: о родственниках никто никогда не расспрашивал, да никто обычно и не рассказывал.
Ну и, разумеется, богатейшие возможности давала сама Москва! И, конечно же, само время, в которое нам выпало счастье или несчастье взрослеть. Это было только робкое начало тех изменений, которые в дальнейшем перевернули всё и привели к таким кардинальным последствиям! Самыми обсуждаемыми книгами в этом году были Игра Бондарева, Пожар Распутина, Печальный детектив Астафьева и, конечно, Плаха Чингиза Айтматова. О последней читавший нам лекции по поэтике академик Николаев говорил, что она настолько глубока и оригинальна, что современное литературоведение даже не обладает методологическим аппаратом для её анализа. Не берусь судить, насколько эти произведения выдержали испытание временем, но тогда они вызывали всеобщий интерес и бурные споры.
А московские театры, в которые было почти невозможно попасть! Таганка, Современник, два МХАТа… Толпы у входа в театр: «Извините, у Вас нет лишнего билета?» Утиная охота Вампилова в театре Вахтангова; Театр времен Нерона и Сенеки с Джигарханяном в роли Нерона в театре Моссовета; Звезда и смерть Хоакина Мурьеты с Караченцевым на Таганке… Да разве всё перечислишь?!
А музеи! Выставка голографии в Политехническом музее. Тогда это еще почти неизвестная технология. Третьяковка закрыта на ремонт (продлившийся аж до декабря 1995 года!), но в ЦДХ (Центральный Дом Художника) выставка частных коллекций из фондов Третьяковки: большинство картин художников начала века, на тот момент почти не выставлявшихся и широкой публике почти неизвестных. А в Музее Востока огромнейшая очередь на выставку картин Пиросмани. В небольшом подвальчике какого-то клуба на Малой Грузинской две выставки: Художник и время и Гротеск и супергротеск. Это вообще нечто до сих пор не виданное… Конечно, глядя на это из двадцатых годов XXI века, можно только улыбнуться: какой там супергротеск?! По нынешним масштабам это почти академическое искусство. Вот сейчас гротеск так гротеск! Но ведь, чтобы понять наши эмоции и наши впечатления, нужно смотреть вместе с нами из прошлого в будущее, а не наоборот.
II. ФИЛ СО ТОВАРИЩИ
Ну вот наконец можно закончить все предварительные замечания и перейти к описанию жизни и творчества Игоря Филиппова. Кстати, я не помню, чтобы хоть кто-то когда-либо звал его по имени. Разве что преподаватели на занятиях. Для всех друзей и знакомых он был только Фил. Так он всегда и представлялся, так он и подписывался, используя вместо скучной и тривиальной буквы Ф знак пацифика.
В общежитии Фил сразу же стал (если употреблять сугубо научную лингвистическую терминологию) структурообразующим центром. Во-первых, вместе с ним в его комнате появилась целая куча гостей обоего пола из его предыдущей жизни. Во-вторых, у него сразу же образовалась куча поклонниц из наших девочек.
В пятой группе, в которой он учился, было несколько девочек из мажорных семей. Они только что закончили школу. Все они увивались вокруг Фила. А приехать в общежитие и окунуться в настоящую студенческую жизнь без папы и мамы было для них настоящим праздником.
Я сказал в которой он учился, но это слишком большое преувеличение. Лучше сказать в которой он числился, потому что большинство практических занятий и почти все лекции Фил пропускал. Обычно в первые дни занятий такого не делают: никто ведь не знает, что можно, а что нельзя. Но то ли Фил, имея богатейший опыт общения, знал, что на филфаке МГУ можно безнаказанно пропускать занятия, то ли совершенно не придавал этому значения, но на лекциях я его почти не видел.
Как-то инспектор нашего курса Наташа Медведева, выполняя поручение деканата пришла в конце лекции и переписала отсутствовавших, в том числе и Фила. Но никаких последствий это не имело.
На студенческом сленге университет называли школой: ты был в школе? пойти в школу и так далее. Меня это чрезвычайно раздражало. Я вообще все время мысленно сравнивал первый курс в ХГУ с нынешним первым курсом и всегда не в пользу последнего: мне казалось, что в ХГУ всё было лучше. Конечно, причиной этого была только инертность моего мышления. Но я просто кривился, когда слышал: школа. В Харькове мы говорили: универ. Это звучало намного круче! Когда слово школа употреблял Костя или Сергей Баранов, это звучало просто иронично: для них-то школа была в давнем прошлом. Но когда то же слово употребляли вчерашние школьники и школьницы, оно звучало совсем по-другому, с самодовольной претензией: дескать, называем-то мы это школой, но прекрасно, знаем, что это не школа! Так, по крайней мере, мне тогда казалось. Как-то Костя позвонил Свете Ковалевой, и трубку взяла её мама. Костя спросил не вернулась ли еще Света из школы. На что мама возмущенно ответила: «Какая школа?! Она учится в университете!»
Из девочек третьей группы самыми преданными поклонницами Фила стали Нина Кошелева и Таня Зайцева. Нине на тот момент было 18 лет. Она приехала из Смоленска. Красивая, обаятельная, умная и энергичная, меня она просто обворожила (теперь через 40 лет в этом уже можно признаться). Кстати, в один из первых дней я стал с её подачи профоргом группы. Я, естественно, попытался сопротивляться, потому что с детства испытывал патологическую неприязнь к общественной работе. Но спорить с восьмью девочками – дело безнадежное. И я стал профоргом. К счастью, это была не особо обременительная должность. Правда, мне время от времени приходилось вносить то рубль, то два за марки общества Буревестник или что-либо подобное: девочки группы упорно отказывались эти марки брать, а в профкоме факультета упорно требовали их распространения. На мое робкое заявление, что их никто не берет, мне сказали: «Сообщите, кто именно!» Естественно, мне приходилось раскошеливаться.
Яркая и темпераментная Нина и поклонялась Филу так же ярко и темпераментно. Таня Зайцева была совсем другая. Ей было уже 22 года, что в масштабах нашего возраста было довольно много. Она была из Рязани. Я не помню, чем она занималась до поступления в университет, и до сих пор не могу понять, как ей вообще удалось поступить, выдержав такой сумасшедший конкурс. Некоторые студенты умудрялись блистать по большинству предметов, другие компенсировали неудачи в одних предметах значительными успехами в других. Но Танечка не блистала ни в чем! Она была очень тихая и робкая, никогда не лезла вперед, никогда не привлекала к себе внимания. Её почти не замечали. Она поклонялась Филу робко, обожая его молча и как бы издалека.
Вообще Фил мог обращаться со своими поклонницами довольно сурово. Ему ничего не стоило, например, попросить одну из них прийти зимой из соседнего общежития и разбудить его в семь утра. Причем это, конечно, не было приказанием, но и не было собственно просьбой. Больше всего это походило на ответственное поручение. Самое смешное, что поклонница безропотно брела зимой по темноте, чтобы выполнить это поручение Фила.
Однако надо отдать Филу должное, он и сам всегда был готов среди ночи ехать на другой конец Москвы, чтобы помочь своим друзьям. Хотя следует сказать, что несмотря на то, что вокруг Фила всегда вертелось море народу, дружба его была очень избирательна. С друзьями обоего пола он тоже мог быть иногда и холодным, и хамовитым, но мог быть и очень обаятельным.
Нина: Ну я была рядом, через коридор, в блоке напротив, и часто будила Фила по его просьбе. Несмотря на то что на факультете мы часто появлялись вместе, между нами была дистанция. «Нин, можешь меня завтра разбудить, когда будешь уходить на первую пару?» Приходит ко второй паре: «Ты положила ладонь мне на лоб, что-то сказала и быстро ушла — я провел рукой по лицу — и у меня на губах остался твой крем для рук.» Такой способ сказать «спасибо» . Фил давал мне читать свои заметки и рассказы, написанные ручкой, там было море, там были волны, в волнах он сам и с ним девочка-богиня, голые и вольные, как в песне «Мы купались в неглиже», он её тоже пел. Потом я увидела Лену, Елену Прекрасную, и то, что она рядом с ним, это так добавляло ему сияния. И можно было спокойно его обожать. Богиня была не против. Так мне казалось.
Он умел слушать: я сам несколько раз обращался к нему за психологической помощью и поддержкой. Он умел быть очень деликатным, даже нежным. В нем было много детского, он иногда обижался тоже прямо по-детски. Возможно, поэтому нельзя было сердиться на его выходки. Я, по крайней мере, никогда не сердился.
Но нужно отметить, что и Фил никогда всерьез не обижался на мои выходки, хотя, честно говоря, я тоже не подарок.
Чтобы не быть голословным, упоминая о готовности Фила в любое время помочь своим друзьям, я, несколько нарушив хронологию, расскажу один забавный эпизод. Это было уже в апреле 96-го года. Я тогда снимал небольшую двухкомнатную квартиру на Преображенке. Фил позвонил мне в субботу поздно вечером и рассказал вот что: Алёна Мякишева, наша общая подруга, студентка архитектурного института (очень красивая, умная и приятная девушка) нашла на улице борзую собаку, то ли потерявшуюся, то ли брошенную, и привела домой.
Родители яро воспротивились этому и поставили ей ультиматум: или из дома уходит собака, или сама Алёна. Алёна позвонила Филу (знала, кому звонить!) и попросила помощи.
Фил тут же приехал и забрал её к себе вместе с собакой. Но здесь начались трудности. Хотя Фил тогда снимал большую двухкомнатную квартиру в сталинке на Ленинском проспекте, кроме него там жили его жена, две маленькие дочки и здоровенный черный терьер. Естественно, две большие незнакомые собаки не могла ужиться в одной квартире, превратив её в настоящий бедлам. Тогда Фил позвонил мне.
Я тогда уже вел довольно камерную жизнь, и перспектива заполучить к себе на неопределенное время даму с собачкой меня никак не устраивала. – Фил, а не получится так, что через пару дней Алёна исчезнет, а собака останется? – Нет! Раз уж она предпочла быть выгнанной из дома… – Дай-ка ей самой трубочку. Я повторил тот же самый вопрос. Она с известной долей настороженности, ответила, что такого не будет. Настороженность была взаимной.
Дело в том, что на тот момент мы с Алёной еще не особенно хорошо знали друг друга: встречались и общались в основном на вечеринках. Я согласился. Что еще мне оставалось делать?
Когда Фил уехал, и мы остались вдвоем (точнее втроем, хотя это был уже довольно старый пес, спокойный и не требующий к себе особого внимания), я, глядя ей в глаза, повторил вопрос профессора Стравинского Ивану Бездомному: «Вы нормальны?»
Она посмотрела на меня с недоумением и пожала плечами: очевидно, в её модели мира такой поступок не представлялся чем-то из ряда вон выходящим.
Я постелил ей в одной комнате, а сам ушел спать в другую. Следующий день, воскресенье, мы провели вместе: позавтракали, прогуляли собаку. Потом я предложил сходить в парк Сокольники: это был мой любимый парк еще с первого курса, а теперь, живя недалеко от него, я бывал там очень часто. Она сомневалась, можно ли оставить собаку одну в незнакомой квартире: не будет ли ей страшно. Я опять взглянул на нее с интересом, она явно не особо хорошо разбиралась в собаках. Мы довольно долго гуляли по парку и разговаривали.
Вечером она позвонила домой, и за ней приехал её старший брат: спокойный, крепкий мужчина немного старше меня. Мне он понравился, сам же он смотрел на меня несколько враждебно, явно подозревая меня чуть ли не в подстрекательстве Алёны к такому поступку. Самое интересное, оказалось, что никто и не думал ставить Алёне ультиматумы и выгонять её из дому. Это был её собственный демарш в знак протеста против ущемления её прав и свобод.
Из лиц мужского пола поклонником Фила был Чингиз. Но, естественно, его поклонение проявлялось совсем другим образом, чем поклонение девочек. Может быть, здесь сказывается восточная кровь (Чин – калмык), может быть, индивидуальные качества, но Чин в моем восприятии всегда был образцом мужественности. Слабость, колебания и интеллигентская рефлексия не для него. Он всегда спокоен и хладнокровен. Спокойное безэмоциональное лицо, как на скульптурах Будды. Спокойная неторопливая речь. Привычное движение руки, поправляющей очки на переносице.
Вывести его из себя практически невозможно (хотя Филу иногда это удавалось!). Но под внешней маской бесстрастия почти бешенный темперамент. Чиновское поклонение проявлялось весьма своеобразно. Да, он постоянно ходил за Филом, ловил каждое его слово и заглядывал ему в рот. Но обращался он с Филом с грубоватой фамильярностью, подразнивая его и дружески похлопывая по плечу.
После одной из первых лекций по античной литературе, восторженно глядя на Фила, он иронично декламировал: «…с ними же вышел и Игорь Филиппов, муж безобразный, с кудрявой главою…»
По вечерам поклонники и поклонницы Фила во главе со своим кумиром располагались в коридоре общежития напротив нашего 917 блока. Стояли, опершись о стены, или даже просто сидели на полу. Сохранилась фотография (которую я, к сожалению, никак не могу найти), на которой запечатлена эта компания.
Фил с гитарой сидит на полу, полуопустив голову и глядя на струны. И слушатели – Нина, Таня, Чин, Виталик, и, по-моему, Костя с Сергеем. Хотя последних, строго говоря, трудно отнести к числу поклонников.
Нина: вот нашлась похожая фотография: Фил и Ленка, Яна Можаева, Серёга Баранов, Монсеррат
Репертуар Фила, как я это обнаружил уже на втором курсе, был огромен: казалось, он знал тысячи самых разных песен. Но, насколько я помню, осенью 86-го он был не особо разнообразен. Хитом была песня Розенбаума По большому Сибирскому тракту, которая в пародийно-измененном виде вошла в эпохальный мюзикл. В университете Ниночка с восторгом напевала: «То не море-окиян, стонут души россиян, по судьбе заверчены каторгою Нерчинской!» Еще одним хитом была переведенная на английский язык популярная блатная песня: «Ninka, like a picture, with a frier walks…»
Я, к сожалению, в то время не был вхож в эту компанию. Я вообще довольно трудно схожусь с людьми, скорее отвечая на инициативу, чем проявляя её. Фил же такую инициативу по отношению ко мне не проявлял. Не только не проявлял, он вообще смотрел сквозь меня. Когда уже в октябре он как-то вечером зашел в мою комнату и спросил: «Игорь, ты уже перезачел физкультуру?» — я машинально огляделся вокруг, чтобы посмотреть, к кому он обращается. Меня очень удивило то, что он не только знает мое имя, но даже знает, что я где-то учился до поступления в МГУ!
В его комнату я, естественно, тоже не был вхож. В фигуральном смысле. В физическом смысле я иногда заходил туда, что-либо спросить у Виталика, с которым мы были в одной группе. В один из таких приходов я впервые увидел Ленку. Она сидела с ногами на подоконнике в профиль ко мне в свободном свитере грубой вязки и черных трико и курила. Я остановился совершенно ошеломленным. Такое чувство я испытал до этого в ГМИИ имени Пушкина, когда впервые был там на зимних каникулах в десятом классе.
Тогда я впервые увидел копию головы Афины Лемнии Фидия. На подоконнике же сидела просто ожившая античная статуя! Фил сидел рядом на кровати у окна и листал какую-то книжку. Даже сейчас, рискуя обидеть армию воздыхателей Фила, все же осмелюсь сказать, что при всех своих несомненных достоинствах красотой он отнюдь не блистал. Так что же могла эта античная богиня делать в его комнате?!
Вообще его комната страшно интриговала меня. Моя социальная жизнь на тот момент практически равнялась нулю. Вечера я проводил или в библиотеке, или в театрах, или в одиноких прогулках по Москве, или один в своей комнате за чтением книг. В этом плане я полностью использовал возможности, предоставляемые МГУ и Москвой в целом, утоляя свой интеллектуальный и эстетический голод после двух лет армейской службы. Но разностороннее познание, конечно, хорошо, а где общение?! Жизнь проносилась мимо меня, а я шагал по обочине, как странник в стихотворении Тютчева:
Пошли, господь, свою отраду
Тому, кто в летний жар и зной
Как бедный нищий мимо саду
Бредет по жаркой мостовой;
Кто смотрит вскользь через ограду
На тень деревьев, злак долин,
На недоступную прохладу
Роскошных, светлых луговин.
Не для него гостеприимной
Деревья сенью разрослись,
Не для него, как облак дымный,
Фонтан на воздухе повис.
В комнате Фила всё было по-иному! Там всегда была куча народу. Туда все время входили красивые девушки. Оттуда слышались веселые голоса и смех. В своем воображении я рисовал какие-то ночи Калигулы…
Для тех, кто учился в МГУ и жил в общежитии, совершенно нет необходимости в дальнейших пояснениях. Поясню для тех, кто совершенно незнаком с этим. В каком-то детективе я однажды встретил фразу: Она училась на филфаке и жила в общежитии, этим всё сказано. Вероятно, автор представляет себе жизнь в общежитии филфака примерно так, как я жизнь в комнате Фила. Тут, увы, вполне уместно привести небольшую цитату из Чехова: …В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он (Гуров) презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели… К сожалению, и мне придется развеять подобные эротические фантазии: жизнь в общежитии филфака МГУ была совершенно заурядной!
Когда я через какое-то время попал в комнату Фила, то испытал жестокое разочарование! Какие ночи Калигулы?! Постоянный полумрак: я не помню, чтобы в комнате хоть раз горели лампы верхнего света. Только одна или две настольные лампы, да и то иногда поставленные на пол, чтобы было еще менее светло. В разных углах комнаты сидят мужчины и женщины. Почти не разговаривают. Почти постоянно курят. Кто-то в полумраке листает словарь, время от времени делая замечания вроде: «Вот забавное слово…» Время от времени кто-то в очередной раз ставит чайник, и потребление никотина разбавляется потреблением крепкого чая непременно без сахара. Сам хозяин сидит отрешенно в углу, курит, перебирая струны гитары, иногда совершенно отстраненным тоном роняет какие-то краткие фразы… Позднее мы с Чином называли такое состояние Фил в богеме…
Но это только одно из состояний Фила. Используя расхожие фразы гороскопов, о нем можно сказать: натура яркая, но противоречивая. Он мог быть самым разнообразным: то совершенно холодным и отстраненным, то чрезвычайно высокомерным, то хамовито-грубым, то, наоборот, чрезвычайно нежным и заботливым, то совершенно серьезным, то ернически-нелепым.
Но не только женский смех влек меня в комнату Фила. Как-то Костя, который был изначально вхож к Филу, рассказал мне о дебатах, которые он вел с одним из гостей Фила. Дебаты касались буддизма в частности и религиозной философии в целом. Это тоже с досадой отозвалось во мне: вокруг меня столько всего интересного, а я сижу один в своей комнате
В первом семестре основное время и основное внимание уделялось нами английскому языку. Я еще раз прошу прощения у потенциальных читателей, поклонников методологии английской кафедры. Боюсь, что в моем дальнейшем описании критические нотки будут доминирующими.
У нас было три преподавателя. Ирина Марковна Магидова – миниатюрная женщина средних лет со строгим взглядом из-под очков – относилась к нам почти по-матерински. Иногда строго ругала нас, но чаще снисходительно поясняла и растолковывала наши ошибки. Знаменитый Corrective Course был начитан ею. Тусики!.. – её любимое обращение к нам.
Михаил Васильевич Давыдов – невысокий плотный мужчина средних лет (вот, собственно, и все, что я могу о нем сказать!).
Елена Станиславовна Долецкая – любимица наших девочек. За глаза они называли её любовно-фамильярно Ленка Долецкая. Филу она тоже очень нравилась. Мне с Костей – нет. Даже сейчас, сам имея многолетний преподавательский опыт, могу сказать, что стиль её общения со студентами совершенно недопустим. Откровенно барское высокомерие, откровенное презрение. Вы думаете она поправит ошибку тактично и деликатно? Не тут-то было! Скривится, посмотрит на тебя, как на слабоумного, скажет что-нибудь презрительно-насмешливое или откровенно оскорбительное… Благо, её положение преподавателя защищает от возможно резкой реакции студента (хотя один раз она нарвалась на очень резкий ответ Кости Куцылло).
По идее, три разных преподавателя должны бы были преподавать нам разные аспекты языка. Возможно, они так и делали. Но опять-таки даже сейчас, имея достаточно богатый опыт, я не могу и приблизительно определить, в чем заключались эти аспекты.
Когда на первой лекции Ахманова заявила, что мы не будем изучать фонетику, морфологию, синтаксис или лексикологию, потому что всё это мы должны были уже знать до поступления в университет, я почувствовал себя Жаком Паганелем, севшим не на то судно! А чем же мы будем заниматься все пять лет?!
За сорок лет я так и не смог ответить на этот вопрос. Однако увиденный мной и приведенный в первой части новый план Corrective Course вселяет в меня надежду, что сейчас преподавание на английской кафедре изменилось в гораздо лучшую сторону!
Насколько я понимаю, с Давыдовым мы первые пару месяцев осваивали английское произношение, хотя, с моей сегодняшней точки зрения, довольно бессистемно и непоследовательно. Чем мы занимались остальные месяцы первого курса, я определить не берусь.
Может быть, кто-нибудь, лучше понимающий методологию кафедры, мне это растолкует. С Долецкой весь первый семестр мы читали Winnie-the-Pooh и делали не совсем понятные (а, точнее, совсем непонятные) мне задания. Весь второй семестр мы мусолили Театр Моэма, насколько я понимаю сейчас, с литературоведческой точки зрения. И я даже приблизительно не берусь определить, чем мы занимались с Магидовой.
Пару раз промелькнуло нечто наукообразное: один раз о “dull” quality of English sounds [“тусклом” характере английских звуков], второй раз о синтагматике и парадигматике. Но это были явные выкидыши, они промелькнули и исчезли бесследно.
Вообще, с моей точки зрения, тогдашняя английская кафедра делала всё возможное, чтобы отбить у студента любовь к английскому языку и охоту им заниматься. На первом занятии, когда Магидова по-английски попросила каждого студента немного рассказать о себе, я говорил совершенно смело. Конечно, мой английский был очень далек от совершенства, и я делал кучу ошибок. Но самое главное то, что я не боялся говорить и худо-бедно мог донести свою мысль до собеседника. Но уже через месяц я боялся сказать хоть слово, заранее зная, что скажу неправильно, и мне на это будет указано самым бесцеремонным образом.
За пару лет обучения я настолько возненавидел английский язык, что меня передергивало от раздражения, когда я слышал его на улицах Москвы! Когда меня, уже преподавателем, студенты и слушатели спрашивали, где я учился, и, узнав, что я закончил МГУ, уважительно говорили: «Вы там научились так преподавать?» Я отвечал: «Можно и так сказать: по принципу от противного».
Вероятно, кто-то воспримет все вышенаписанные замечания как злобствования неудачника. Но дело в том, что я не был неудачником. Та же Долецкая поставила мне на экзамене пятерку. И университет я окончил с красным дипломом, имея всего несколько четверок. Так что я тешу себя мыслью, что все эти замечания носят не столько психологический, сколько методологический характер. Но, впрочем, хватит об этом! Я так подробно остановился на этих аспектах потому, что они во многом определяли атмосферу нашей жизнедеятельности на протяжении всего первого курса.
Продолжение следует. Фото ГЗ МГУ — Никита Никитенко, Unsplash
