С первого взгляда (первая глава)
Пятнадцатое апреля 1897 года, ночь. Маленький элегантный лайнер идёт из египетского Порт-Саида в Яффо. Тридцать пассажиров на борту, из них двадцать один — паломники-сионисты; корабль отправился из Лондона и проследовал через Париж, Марсель и Александрию. Лидер и вдохновитель паломников – достопочтенный Герберт Бентвич, мой пра-прадед.
Бентвич – необычный сионист. Сионисты конца девятнадцатого века в большинстве своем были выходцами из восточной Европы, а Бентвич – британский подданный. Большинство сионистов бедны, он – обеспеченный джентльмен. Большинство сионистов – люди светские, а он религиозен. Для большинства учение сионизма было единственно возможным выбором, необходимым и неизбежным, но мой прадед сделал выбор своей волей. В начале 1890х Герберт Бентвич пришёл к убеждению, что евреи снова должны поселиться на своей исконной земле, в Иудее.
И само паломничество совершенно необычно. Первое путешествие на землю Израиля британских евреев, представляющих верхушку среднего класса. Вот почему этим пилигримам придаёт такое важное значение Теодор Герцль, основатель политического учения под названием сионизм. Он ожидает, что Бентвич и его коллеги составят полный и подробный доклад об этой земле. Герцля особенно интересует население Палестины и перспективы её колонизации. Доклад он ожидает к концу лета, к моменту проведения первого конгресса сионистов в Базеле. Но мой прапрадед не ставит перед собой таких амбициозных целей. Он пришёл к сионизму раньше, чем Герцль, и в своём сионизме он по сути романтик. При этом и он увлечен идеями Герцля, почерпнутыми из английского перевода пророческого манифеста Der Judenstaat, “Еврейское государство”. Он лично пригласил Герцля выступить в престижном лондонском клубе. Обаяние личности этого человека, его устремленность в будущее разрушили равновесие в привычном мира Бентвича, и теперь, как и Герцль, он верит в то, что евреи должны вернуться в Палестину.
А пока плоскодонное судно «Оксус» режет темные воды Средиземного моря, и Бентвич ещё невинная душа. У моего прапрадеда нет желания ни покорять эту землю, ни создавать новое государство, его желание — предстать перед Господом. Я задерживаюсь на палубе ещё немного. Хочу понять, зачем «Оксус» отправился в путь через моря. Каким он был, этот мой предок? зачем он сюда приехал?
Начинается двадцатый век. В мире 11 миллионов евреев, и 7 миллионов из них живут в Восточной Европе, два миллиона – в Центральной и Западной Европе, полтора миллиона – в Северной Америке. Евреи Азии, Северной Африки и Ближнего Востока вместе составляют менее одного миллиона. Только в Северной Америке и Западной Европе евреи живут свободно. В России их преследуют. В Польше к ним относятся предвзято. В исламских странах они «народ под защитой», живущий как граждане второго сорта. Но даже в США, Франции и Великобритании свободы даны законами, но не более того. Антисемитизм набирает силу. В 1897 году христианство ещё не примирилось с ближним своим. Для многих людей сложно принять евреев как свободных, равных, имеющих собственную гордость людей.
В восточной части Европы евреев притесняют, и жестоко. На смену антисемитизму, замешанному на религии, пришёл новый его вид — этнический, национальный. Волны погромов сотрясают города и еврейские местечки в России, Беларуси, Молдове, Румынии и Польше. Евреи каждого такого местечка, «штетла», понимают, что будущего нет. Сотни тысяч устремляются по морю к Эллис-Айлэнду, к острову Свободы. «Диаспора», как одним словом называют рассеянных по миру евреев, снова переживает времена массового переселения.
Впереди будущее, более ужасное, чем прошлое. В первой половине следующего века каждого третьего еврея убьют. Две трети европейского еврейства сметут с лица земли. Приближается крупнейшая катастрофа в истории еврейского народа. Время идёт, и чем ближе «Оксус» к берегам Святой Земли, тем более явной, почти осязаемой становится необходимость отдать Палестину евреям. Если евреи не высадятся и не осядут здесь, у них не будет будущего. Берег, показавшийся вдали, может стать их единственным спасением. Назрела и другая необходимость. В течение тысячи лет до 1897 года выживание евреев было гарантировано двумя великими «г» — Господь и гетто. Это то, что позволило евреям сохранить идентичность и культуру: их верность своей религии, их «отдельность» в не-еврейском мире. У них не было земли и не было царства. Не было свобод и суверенитета. Как народ, они были сплочены религиозными чувствами, религиозной практикой, знанием и пониманием всего, что связано с Книгой, а также высокой стеной изоляции, которую выстроили вокруг них иноверцы.
Но за столетие, предшествующее 1897 году, Господь отдалился, и стены гетто рухнули. Секуляризация и эмансипация, уход от религии и гражданские свободы – при том, что они достались в урезанном виде – разъели ржавчиной древнюю формулу выживания евреев. Не оставалось ничего, что могло бы хранить и поддерживать еврейский народ в целостности , в условиях жизни среди других. Даже если бы евреев не убивали русские казаки и не преследовали французские антисемиты, массовая смертельная угроза всё равно бы оставалась.
Способность народа сохранить не-ортодоксальную еврейскую цивилизацию в условиях Диаспоры стала вопросом спорным. Назрела необходимость революции. Если речь о выживании, то евреям пора перестать быть народом Диаспоры – пришло время стать суверенным народом. В этом смысле сионизм, увидевший свет в 1897 году, был решением просто гениальным. Его основатели, последователи доктора Герцля – и пророки, и титаны. Девятнадцатый век был во всех отношениях золотой эрой западноевропейского еврейства.
И всё-таки Герцль и сионисты видят, что ждёт впереди. Правда, они не знают, что двадцатый век готовит Освенцим и Треблинку. Но, сами того не сознавая, они в 90е годы девятнадцатого века действуют так, как будто готовят упреждающий ответный удар сороковым годам века двадцатого. Они понимают, что перед ними радикальная проблема: надвигающийся конец бытия. И они понимают, что радикальная проблема требует радикального решения: трансформации, преображения еврейства. А преображение может состояться только в Палестине, на древней земле. В отличие от Теодора Герцля Герберт Бентвич видит вещи не столь ясно. Он не знает, что век, который скоро начнётся, будет самым драматичным в еврейской истории. Но интуиция ему подсказывает, что пришло время для радикальных действий. Он знает, что бедствия в Восточной Европе невыносимы и что на Западе неизбежна ассимиляция; на Востоке в опасности евреи, а на западе проблема с иудаизмом. Мой пра-прадед понимает: еврейский народ отчаянно нуждается в новом месте, в возможности начать сначала и жить по-новому. Если они хотят выжить, то им нужна Святая Земля.
Бентвич родился в 1856 году в Лондоне, в районе Уайтчэппл. Его отец был евреем-эмигрантом из России и зарабатывал на жизнь, продавая с лотка ювелирные изделия в Бирмингеме и в Кембридже. Но для любимого сына торговец хотел большего. Он отдал Герберта в хорошую школу (grammer school), где тот учился с успехом. Зная, что родители возлагают на него большие надежды, дисциплинированный молодой человек упорно работал, прокладывал себе дорогу. В тридцать с небольшим он был уже преуспевающим поверенным в делах и жил в районе Сант Джонс Вуд.
До своего путешествия в Палестину мой пра-прадед был одной из ключевых фигур в английском еврейском сообществе. Его профессиональной специализацией было авторское право. Он участвовал в общественной жизни и был одним из основателей получившего известность Маккавейского клуба, где собирались для ужинов и дебатов. Вместе с красивой и наделённой многими талантами супругой они растили своих девятерых детей в представительном доме на Авеню Роуд. Ещё двое детей родились позже. Герберт Бентвич всего добился сам, и жизнь сделала его негибким и педантичным. Его характерными чертами были высокомерие, упорство, уверенность в своих силах, привычка рассчитывать только на себя и принципиальное нежелание приспосабливаться.
Тем не менее он был романтиком, тянулся к мистике. Бентвич – викторианец. Он глубоко признателен Британской империи за то, что она открыла двери перед сыном иммигранта, каковым он когда-то был. Когда Бентвичу было два года, первый еврей был избран в британский парламент. Когда ему было пятнадцать, первый еврей был принят в Оксфорд. Когда ему исполнилось двадцать девять, первый еврей вступил в Палату Лордов. Для Бентвича это были вехи чудесного пути. Он смотрит на это не как на запоздавшую реализацию естественных прав человека, а как на благодеяние, ставшее возможным в Великобритании времён королевы Виктории.
Внешне Бентвич похож на Принца Уэльского. У него глаза сине-стального цвета, густая, аккуратно постриженная борода, волевая челюсть. Его манеры выдают человека благородного. Бедняк по происхождению, Герберт Бентвич со всем рвением усвоил ценности и обычаи империи-повелительницы морей. Как истинный джентльмен, любит он путешествия, поэзию и театр. Знает Шекспира, Озёрный край ему как дом родной. Но он не отступает от иудаизма. Вместе с супругой Сюзанной он лелеет семейную атмосферу в духе английско-еврейской гармонии: утренние молитвы и камерная музыка, Теннисон и Маймонид, ритуалы Шабата и колледжи лучших университетов.
Бентвич верит, что, подобно тому как у британской империи есть особая миссия в этом мире, уготована особая миссия и еврейскому народу. Он чувствует, что долг евреев, пользующихся благами и свободами на Западе – помочь притесняемым евреям Востока. Мой пра-прадед абсолютно уверен, что, подобно тому как британская империя спасла его, – он спасёт своих братьев. Верность Короне и верность еврейству переплетены в нём и толкают в сторону Палестины. Они привели его к тому, что он возглавил единственное в своём роде английско-еврейское паломничество к берегам Святой Земли.
Если бы я познакомился с Гербертом Бентвичем, то решил бы, вероятно, что он мне не нравится. Если бы я был его сыном, то без сомнения взбунтовался бы против него. Его мир – роялистский, религиозный, патриархальный, имперский – иная эпоха по сравнению с моим миром. Но рассматривая его издалека – с расстояния более чем в век – я не могу не признать, что между нами много общего. Меня самого удивляет, как много во мне от него, моего эксцентричного прадеда. И поэтому я опять и опять задаю этот вопрос: почему он здесь? Почему он оказался на этом корабле? Ему лично ничего не угрожает. Он живёт в Лондоне благополучной и наполненной жизнью. Зачем пускаться в путь по морю к далёкому городу Яффо?
Один из возможных ответов: «всё это просто романтика.» В 1897 году Палестина ещё не в руках британцев, но это маячит на горизонте. Во второй половине девятнадцатого века тоска по Сиону была настолько же английской, насколько еврейской. Роман Джордж Элиот «Даниэль Деронда» уже проложил путь, а Лоренс Олифант прошёл по нему и дальше. Восхищение идеей Сиона живёт в сердце английского романтизма колониальной эпохи. Для моего пра-прадеда, романтика, еврея, викторианского джентльмена, соблазн неодолим. Стремление к Сиону стало неотъемлемой частью его существа. Это часть его личности.
Второй ответ более важен и более точен. Герберт Бентвич опережает своё время. Путь, который он прошёл от Уайтчэпел до Сант Джонз Вуд в конце девятнадцатого века был подобен тому, который проходили многие евреи в веке двадцатом – из относительно отсталой восточной части Лондона в процветающую западную. С приближением 1900 года для моего пра-прадеда приближается вопрос, который перед американскими евреями встанет в двадцать первом веке: как в открытом мире сохранить национальную принадлежность, как сохранить иудаизм, не укрываясь за стенами гетто, как предотвратить растворение евреев в свободе и процветании современного Запада. Да, Герберт Бентвич пускается в путь от Чаринг Кросс до Яффо, потому что он твёрдо намерен положить конец жалкой жизни евреев на Востоке, но главная причина, по которой он решился на это путешествие, кроется в понимании, что и на Западе евреи обречены. Поскольку судьба уже благословила его, дав все привилегии жизни, он видит новые трудности, с которыми придётся бороться тогда, когда нынешние, связанные с антисемитизмом, уйдут. Он видит бедствия, которые придут после Катастрофы. Он понимает, что над его собственный миром — миром, где английское и еврейское живут в полной гармонии — сгущаются тучи. И поэтому он пересекает Средиземное море.
Шестнадцатого апреля он прибывает в устье древнего порта Яффо. Я вижу, как он просыпается в 5 утра в своей каюте первого класса. Вижу, как поднимается вверх по ступенькам на деревянную палубу «Оксуса» в лёгком костюме и пробковом шлеме. Наблюдаю, как он смотрит с палубы. Над башнями и сводами Яффы вот-вот взойдёт солнце. А земля, которую видит мой пра-прадед, является ему именно такой, как он и ожидал: залитой нежным рассветным солнцем и окутанной лёгкой дымкой надежды. Хочу ли я, чтобы он сошёл на берег, или нет? Пока ещё не знаю.
Сам я просто одержим всем британским. Как Бентвич, я люблю Лэндс-Энд, и Сноудон, и Озерный край. Люблю английские дома, английские пабы и английские луга. Люблю утренний ритуал завтрака, и чаепития и эти неповторимые девонские сливки, «клоттед крим». Меня завораживают Гебридские острова и шотландские высокогорья и нежно-зелёные холмы Дорсета. Я восхищаюсь той определённостью и ясностью, которая свойственна всему истинно английскому. Меня тянет к этому спокойному острову, на который восемьсот лет не ступала нога завоевателя, к незыблемости этой жизни. К цивилизованной манере, с которой там улаживают дела. Если Герберт Бентвич сойдёт на берег, он попрощается со всем этим. Он вырвет корни – свои, своих детей, внуков, правнуков — из зеленых английских лужаек, чтобы поселить всех нас, будущие поколения, на диком Ближнем Востоке. Глупость? Безумство?
Не так всё просто. Британские острова на самом деле не наши. Мы здесь только путники, и дорога наша длинна и терниста. Холмы Англии дали нам лишь временное, хоть и элегантное, убежище — отсрочку, передышку. С демографической точки зрения всё предельно ясно: во второй половине двадцатого века – времена, которые Герберту Бентвичу не суждено увидеть – английское еврейство сократится на треть. За период с 1950-го по 2000 год число евреев на Британских островах сократится с 400 тысяч до примерно 300 тысяч. Закроются еврейские школы и синагоги. В Брайтоне, Борнмуте (Bornemouth) и им подобных городах еврейские общины начнут вырождаться. Доля смешанных браков возрастёт до пятидесяти и более процентов. Молодые неортодоксальные евреи станут задаваться вопросом: a надо ли им быть евреями? Какой смысл? Подобный процесс пойдёт и в других странах Западной Европы. Неортодоксальные еврейские сообщества в Дании, Голландии, Бельгии почти исчезнут. Сыграв огромную роль, наделив современную Европу свойственными ей сегодня чертами – вспомните Мозеса Мендельсона, Маркса, Фрейда, Малера, Кафку, Эйнштейна — евреи постепенно уходят со сцены. Золотая эра закончится, и вопрос встанет о самом существовании европейского еврейства – такого живучего, такого витального, такого креативного. Что было – того уже не будет.
Пятьдесят лет спустя такой же недуг поразит даже могущественное и процветающее еврейское сообщество в Америке. Соотношение евреев и не-евреев в американском обществе резко сократится. Количество смешанных браков достигнет угрожающих размеров. Традиционные еврейские порядки и уложения станут казаться косными, и всё меньше не-ортодоксальных евреев станут принимать участие или просто поддерживать связь с собственно еврейской жизнью. Американское еврейство останется всё же гораздо более живым и энергичным, чем европейское. Но вглядываясь с расстояния, через океан, в своих европейских и британских братьев, американские евреи смогут понять, что несёт двадцатый век, и это не радостная картина.
Так надо ли, чтобы мой прадед сошёл на берег? Если не сойдёт, то моя личная жизнь в Англии будет богатой и благополучной. В ней не будет военной службы, опасностей и душераздирающих моральных дилемм. Буду проводить выходные в своём домике с черепичной крышей в Дорсете, а летние месяцы – в шотландском высокогорье. И всё же если мой прадед не сойдёт на берег, то есть шанс, что мои дети будут лишь наполовину евреями. Может быть, они и вообще не будут евреями. Британия вытеснит из нас еврейство. На зелёных лугах Старой Англии, и в густых лесах Новой Англии, не-ортодоксальные еврейское общины могут испариться. И на той, и на другой стороне Атлантики нерелигиозная часть еврейского народа постепенно исчезнет.
Когда делегация Бентвича покидает корабль, Средиземное море выглядит бархатистым и тихим, как озеро. Арабы-грузчики переправляют пассажиров «Оксуса» на берег в простых, грубых деревянных лодках. Порт Яффо, вопреки ожиданиям, ничем их не травмирует. Но в городе Яффо – базарный день. Наших европейцев приводит в некоторый шок вид этих туш животных, распятых на крюках, вонь, идущая от рыбы и подгнивающих овощей. Они замечают больные, поражённые какой-то инфекцией глаза местных женщин, замечают тощих, костлявых детей. И суету, и шум, и грязь.
Шестнадцати джентельменам, четырём дамам и служанке нужна гостиница, она в центре городка, и элегантные повозки Томаса Кука прибывают без промедления. Как только хаос арабского Яффо остаётся позади, европейцы снова приходят в превосходное расположение духа. Они вдыхают сладкий аромат апельсиновых рощ, что как раз цветут в апреле, и восхищаются огненно-красными и нежно-фиолетовыми переливами полевых цветов. Их приветствует мой другой прадед, доктор Гиллель Йоффе, и он производит на путешественников приятное впечатление. За те шесть лет, что прошли с тех пор как и сам он сошёл с борта корабля в Яффо и с помощью тех же гребцов-арабов достиг берега – за эти годы он многого достиг. Его медицинская деятельность – попытки искоренить малярию – теперь хорошо известна. Его общественная работа – в качестве председателя Сионистского Комитета в Палестине – пример для подражания. Как и паломники-британцы, он привержен идее помощи привилегированных евреев Запада бедствующим евреям Востока. Не только от мракобесия казаков нужно их спасти, но нужно выполнить и своего рода моральный долг – приблизить их к наукам, к Просвещению. В жёстких условиях, в этой глухой провинции Оттоманской империи доктор Йоффе выступает носителем и проводником всего прогрессивного. Он видит свою миссию и в исцелении пациентов, и в исцелении своего народа. Доктор Йоффе приводит группу Бентвича во французскую сельскохозяйственную школу Миквех Исроэл.
Студенты разъехались на каникулы по случаю праздника Пейсах, но преподаватели и сотрудники школы производят великолепное впечатление. Миквех Исроэл представляет собой прямо-таки оазис прогресса. На самом высоком уровне ведётся обучение молодых евреев Палестины современным методам земледелия; здесь готовят поколение агрономов и виноделов, которые будут жить и работать в следующем веке. Французские сельскохозяйственные технологии распространятся отсюда рано или поздно по всей Палестине, и в пустыне зацветут сады. Гости в восторге. Они как будто наблюдают за тем, как пробивается росток – и это именно то будущее, что они так хотят разглядеть.
От Миквех Исроэл они едут в колонию Ришон ЛеЦион. Её основал и окормляет барон Эдмонд Ротшильд; колония существует и развивается на его средства. Местный губернатор в качестве представителя барона принимает почётных гостей-паломников в своём колониальном доме. Британцам очень нравится этот француз. Они испытывают такую радость, такое облегчение: в этой глуши, оказывается, есть такая архитектура, такое жилище, такие утончённые блюда. Но больше всего европейцев порадовала чудесная, оборудованная на самом высоком уровне винодельня, которую барон основал в самом центре этой молодой, пятнадцатилетней, колонии.
Идея превращения Палестины в Прованс на Ближнем Востоке кажется им просто замечательной. Глазам не веришь, но вот же они, колониальные домики под красными крышами, изумрудные виноградники… И пьянящий запах первого вина, произведённого на своей родной земле евреями, вернувшимися спустя восемь столетий. К полудню они прибывают в Рамлех, и им уже всё ясно. За семь часов, прошедших с того момента как они ступили на землю Палестины, у большинства паломников не осталось никаких сомнений: преследуемые и ущемленные в правах евреи России, Польши, Румынии должны поселиться в Иудее. Палестина станет домом евреев и даст им спасение.
Делегация вскоре сядет в поезд из Лидды в Иерусалим. Но Герберт Бентвич не тот человек, который позволит себе потерять даже полчаса драгоценного времени. Его спутники утомлены и отдыхают, переполненные эмоциями и впечатлениями, а ему покоя нет. В белом своём костюме, в белом пробковом шлеме он взбирается на белую башню, которая, как маяк, устремляется в небо в центре Рамлеха.
С высоты величественной белой башни взору моего пра-прадеда предстаёт Она, та самая Земля. Тогда, в 1897 году эти просторы являли собой покой и пустошь, но и обещание будущего, и надежду. Вот сцена, на которой будет разыгран великий спектакль; здесь всё, что было, и всё, что будет: россыпи дикорастущих цветов, древние оливковые рощи, светло-лиловый силуэт холмов Иудеи. И Иерусалим вдали. По чистой случайности мой прадед оказался здесь, в эпицентре будущей драмы, и именно в этот момент надо сделать выбор: в одну сторону или в другую. Вперёд или назад. «Да, Палестина» или «Нет, не Палестина».
Принимать такое решение надо бы не моему пра-прадеду, он не подходит для этого. Он не видит Землю такой какова она есть. Проехавшись в элегантной повозке от Яффы к Микхев Исроэл, он не увидел палестинскую деревню Абу Кабир. Следуя из Микхев Исроэл в Ришон ЛеЗион, он не видел палестинскую деревню Яцур. На пути из ЛеЗиона в Рамлех он не увидел палестинскую деревню Сарафанд. И, будучи в Рамлехе, он не разглядел в нём палестинский город. А сейчас, стоя на вершине белой башни, он не видит палестинский город Лидда. Не видит палестинскую деревню Хадита, палестинскую деревню Химцу или палестинскую деревню Эль-Куббаб. Мой пра-прадед не видит на склоне горы Гецер палестинскую деревню Абу Шуша.
Как же так, спрашиваю я, из другого тысячелетия. Как же было возможно, что он их не видел? В Палестине образца 1897 года живут более полумиллиона арабов, бедуинов и друзов. Существует двадцать городов, крупных и поменьше, и сотни деревень. Так как же скрупулёзный Бентвич их не заметил? Как не углядел ястребиным своим взором с башни Рамлеха, что Земля уже находится в чьих-то руках? Что на земле его предков теперь живёт другой народ?
Я не критикую и не осуждаю. Наоборот, я понимаю, что Земля Израиля в его представлении – это сотни тысяч квадратных километров дальних далей, включая сегодняшнее Королевство Иордания. А в этих далях сейчас менее миллиона жителей. Достаточно места для выживших евреев антисемитской Европы. Окрепнув, Палестина может стать домом и для евреев, и для арабов. Я понимаю также, что земля, которую рассматривает Бентвич, населена многочисленными бедуинскими племенами. Остальные, живущие здесь, в большинстве своём занимают положение как бы обслуги, крестьян без имущественных прав.
Подавляющая часть палестинцев живёт в бедных деревнях и местечках, их жилища примитивны. Они так прибиты, пригнуты к земле бедностью и болезнями, что никакой викторианский джентльмен их не заметит. А может быть и так, что Герберт Бентвич, белый человек викторианской эры, не видит в не-белых равных себе. Он мог легко убедить себя, что евреи, которые приедут из Европы, только улучшат жизнь местного населения, что европейцы излечат местных аборигенов, привнесут образование и культуру… И будут жить бок о бок с ними жизнью честной и благородной. Но есть и гораздо более сильный довод: в апреле 1897 года нет ещё палестинского народа. У палестинцев не родилось ещё чувство необходимости самоопределения, и невозможно пока говорить о палестинском национальном движении.
Арабский национализм пробуждается где-то вдалеке: в Дамаске, в Бейруте, на Аравийском полуострове. Но Палестина не имеет убедительных аргументов за национальную идентичность. Нет зрелой политической культуры. В этой отдалённой части Оттоманской империи нет самоуправления, нет палестинской автономии. Если ты сам являешься гордым подданным Британской империи, то можно понять, почему эта земля тебе видится как ничья. И как та, которая может по праву наследования принадлежать евреям.
И всё-таки я продолжаю спрашивать себя, почему же он не видит. В конце концов, это арабы его разбудили на рассвете и в примитивной деревянной лодке переправили на берег. Арабы-извозчики доставили в Яффо на рынок. Служащие отеля в Яффо тоже арабы. Он видел, что в деревнях вдоль всего пути живут арабы. Жители Рамлеха и Лидды — арабы. Арабы были и в караване повозок Томаса Кука: проводники, кучеры, слуги. Путеводитель <сноска: знаменитого немецкого издателя, заядлого путешественника> Карла Бедекера по Палестине подчеркивает, что город Рамлех построен арабами и что белая башня Рамлеха – арабская башня.
Дивясь слепоте Герберта Бентвича, осматривающего Землю с высоты башни, я вместе с тем прекрасно его понимаю. Он не видит, потому что мотивирован необходимостью не видеть. Он не видит, потому что, если бы увидел, то ему пришлось бы повернуть назад. Но мой пра-прадед не может повернуть назад. И чтобы идти вперёд, он делает этот выбор – не видеть. И идёт дальше. Вместе со спутниками-паломниками он садится в поезд до Иерусалима. Железная дорога Яффа – Иерусалим была проложена французской компанией лишь несколько лет назад; современный паровоз толкает современные вагоны с удобными сидениями, обитыми текстилем.
При всём восторге от поезда, который для него является воплощением прогресса, он ещё больше восхищается пейзажами за окном. Из больших окон французского вагона он видит руины древнего иудейского города Гецера (но не видит прилегающей арабской деревни Абу Шуша). Он видит могилы героических Маккавеев в Моди’Ине (но не палестинскую деревню Мидиа). Он видит Гору Самсона (но не Артуф). Он не видит Дир-иль-Хаву и Айн-Карем. Мой пра-прадед видит древнюю славу извилистого ущелья, ведущего в Иерусалим, но не видит крестьян Палестины, что мотыжат неровные каменистые склоны иерусалимских холмов.
Две вещи ведут Герберта Бентвича вперёд: с одной стороны, историческая память и тоска по былой славе, с другой — вера в прогресс, перерастающая в решимость прокладывать новые пути. Да, в нём есть преданность тем евреям, что стонут в России под царским гнётом. Он не забывает жертв погромов 1881-1882 годов в Украине и жертв недавних преследований в Румынии. Но его главная тема — «из Библии в современность». Он страстно хотел бы и оживить пророков, и провести телеграфные линии. Между мифологическим прошлым и технологическим будущим для него не существует настоящего. Между памятью и мечтой нет «здесь и сейчас».
В сознании моего пра-прадеда нет Земли в том виде, в котором она существует в данный момент. Нет места крестьянам-палестинцам, которые стоят под оливами и приветственно машут этому британскому джентльмену, одетому в лён тончайшей выделки, погружённому в созерцание библейских пейзажей из окна поезда. Мысленно следуя за поездом, что ползёт сейчас вверх к Иерусалиму, я думаю про Фердинанда-Мари де Лессепа, генерального консула Франции в Египте, который составил детальный план по соединению Средиземноморья и Индийского океана искусственным водным путём. Он затем нашёл деньги, чтобы воплотить идею в жизнь, и основал акционерное общество. Суэцкий канал выкопали за 10 лет, заплатив ужасную цену: жизни многих и многих людей. Но Лессепс доказал девятнадцатому веку, что границ возможного не существует, что в век торжества разума можно решить поистине любую задачу. Нет гор такой высоты, что неподвластны прогрессу и пытливому уму.
Герберт Бентвич – британец, а не француз, и хотя по свойствам личности он тяготеет к консерваторам, а не к картезианцам, дух де Лессепа свойственен и ему. Он верит, что должен быть разумный ответ на еврейский вопрос. Теодор Герцл для него – де Лессепс еврейского вопроса. Герцу суждено дать видение, предложить план и собрать деньги, основав акционерную компанию. Герцлю суждено искусственным путём создать великое национальное государство, которое свяжет Запад и Восток и прошлое с будущим и превратит эту пустыню в арену памятных событий и грандиозных деяний. Спутники моего прапрадеда тоже пребывают в радостном возбуждении. За время, что прошло с рассвета, они столько всего увидели: Яффа, Микхев Исроэл, Ришон ЛеЗион, Рамлех, холмы и долины Иудеи, ущелье по пути в Иерусалим.
Локомотив тянет медленно, и туристы Томаса Кука проводят время с пользой, читая различные справочники и путеводители: Бэйдекер, Смит, Томпсо, Олифант, Кондор. Проезжая Долину Аалона (the Valley of Ayalon), они воссоздают в воображении великие библейские битвы, что происходили здесь; с изумлением узнают они место героической победы Хасмонеев у Бет Горона. Они чувствуют себя так, словно путешествуют во времени, от одной эпохи к другой, в геройское историческое прошлое сынов Израиля. Посмотрю на них внимательно. Шестнадцать мужчин, пять женщин. Шесть британцев, три американца, два европейца с континента. Все, за исключением троих, евреи. Все, за исключением одной, богаты. Почти всех можно назвать начитанными, преуспевающими, свободными “новыми евреями». Одежда выдаёт в них иноземцев, они наивны, но ни капли злобы в них нет. Сюда их привело чувство утраченной надежды, и это чувство усиливает жажду найти решение.
Они ещё не знают о властных силах, которые империализм, капитализм, наука, технологии принесут с собой и которые преобразуют эту землю. И когда империализм, капитализм, науки и технологии скрестятся с их настойчивой решимостью, все преграды падут. Эти силы сровняют горы и похоронят деревни. Заменят один народ другим. Так что по мере того как движется вперёд поезд и путешественники читают свои путеводители, перемены становятся неотвратимыми.
Из них, двадцати одного, лишь один путешественник совершенно не наивен. Израэль Цангвиль – известный писатель, его книга «Дети гетто» стала международным бестселлером. Цангвиль остроумен и безжалостен. Он не разделяет благородный консерватизм и гуманистический романтизм моего пра-прадеда. Ему не нужно обманываться, не нужно притворяться слепым. Всё, что не видит Герберт Бентвич, Израэль Цангвиль видит. Он видит палестинские города Яффо, Лидда и Рамлех, палестинские деревни Абу Кабир, Сарафанд, Хадитта и Абу Шуша. Он видит все скромные деревеньки и захудалые местечки на пути в Иерусалим. Он видит земледельцев: они приветственно машут, провожая взглядом французский поезд.
Через семь лет всё, что видит и чувствует сейчас Цангвиль, прорвётся наружу. Всемирно признанный писатель произнесёт в Нью-Йорке знаковую речь — он шокирует публику заявлением, что Палестина, оказывается, имеет население. В районе Иерусалима, говорит он, плотность населения вдвое больше, чем в Соединённых Штатах. При этом он, убеждённый сионист, не только бросается разрушительными фактами о демографических данных, но и уверенно заявляет, что никто и никогда не завоёвывал уже заселённую страну без применения силы. Цангвиль заключает, что, раз Земля Израиля занята другими, сыны Израиля должны быть готовы к жёстким действиям: «Мечом изгонять племена захватчиков, как это делали наши праотцы». Сионистское движение воспримет речь Цангвилля как скандальную ересь. В 1897 году, да и в 1904-м, ни один сионист кроме Цангвилля не выдавал такой грубый анализ реальности и не приходил к таким жестоким выводам. После этой речи, писатель, не имевший единомышленников, вышел из движения, но он вернётся через несколько лет, и по возвращении, во втором десятилетии двадцатого века, он заявит публично то, что ни один сионист не осмеливался сказать шёпотом даже себе под нос: «У арабов нет никаких особых причин держаться за эти километры. «Свернуть шатры и тихо удалиться» — эта привычка вошла в их народную пословицу, так пусть сейчас они так и сделают. Нам нужно деликатно убедить их уйти.
Но всё это случится гораздо позже. А сейчас — первые деньки. Днём в пятницу, 16 апреля 1897 года, после долгого увлекательного путешествия на поезде, паломники группы Бентвича высаживаются на только что построенном каменном вокзале. Мой пра-прадед ликует. Они добрались до Иерусалима! Времени мало. Их приезд совпадает с праздником Пейсах. Через несколько часов начнётся празднование освобождения, евреи будут радостно вспоминать Исход.
После того как паломников приветствуют на станции важные лица старой еврейской общины Иерусалима, они бросаются в Старый Город. И снова предстаёт перед ними нищий Восток: тёмные кривые улочки, грязные рынки, толпы голодных. Беднейшие арабы и евреи до-сионистских времён, уже несколько поколений проживающие в Иерусалиме и пробавляющиеся молитвой и пожертвованиями… Зрелище просто ужасное. Но когда они доходят наконец до Стены Плача, они поражены истовостью, с которой там молятся. Они до глубины души тронуты подлинной скорбью престарелых бородатых евреев, стоящих перед единственной уцелевшей стеной Храма и оплакивающих историческую катастрофу, что длится уже восемнадцать веков. Британские леди и джентльмены и их американские и европейские друзья с удивлением понимают, что их и самих захлёстывает тоска и жалость. Они оставляют записки в расщелинах Стены.
Времени мало, и Бентвич торопит спутников, которым уже не хватает дыхания, дальше и дальше, по кривым улочкам, в отель Каминиц, где будет устроен седер. Потом к Цитадели Давида и к могиле Давида следующим утром. И потом к ни с чем не сравнимой Масличной Горе. И всё-таки, куда бы они ни направились, контраст поразителен: слава прошлого рядом с запустением и нищетой настоящего. В прекрасном древнем Иерусалиме бедностью задавлены и арабы, и евреи. Юноши похожи на стариков. Повсюду болезни и отчаяние.
На следующий день после Пейсаха паломники устремляются на север. Вот теперь настало время для фирмы братьев Томас Кук показать, на что они способны. За сорок четыре гинеи, которые заплатил каждый путешественник, престижное туристическое агентство обеспечило теперь сотни лошадей и мулов, осёдланных на английский манер и с боковыми сёдлами для женщин, а также высочайшего качества белые индийские палатки-шатры. Приехали и сорок восемь человек – никак не меньше – обслуги; среди них мясник, шеф-повар и команда искусных официантов. Каждое утро будет подаваться английский завтрак, а вечером – изысканный ужин: горячий суп, два вида мяса или птицы, три различных десерта.
Между двадцатым и двадцать седьмым апреля 1897 года Герберт Бентвич проводит этот жизнерадостный караван по всей местности. Они едут из Иерусалима в Бейт Эль, из Бейт Эля в Гиор, из Шило в Наблус, из Наблуса в Йенин через долину Дотан. Из Йенина они движутся к горе Фавор через Изреэльскую долину. От горы Фавор — к Тибериасу через вулканическую гору Рога Хаттина. И после двух дней на берегу Галилейского озера они в лодках идут в Капернаум. Из Капернаума в Рош Пина. Из Рош Пина вдоль реки Иордан у её истокам. И затем дальше, к горе Хермон, на Дамаск и Бейрут. Что это, начало колонизации? Как говорится, если что-то похоже на утку, ходит как утка и крякает как утка – это, вероятно, утка.
Фотографии обвиняют: белые костюмы сафари, пробковые шлемы, палатки фирмы Томаса Кука. И язык, который использует пра-прадед в дневнике, тоже работает на обвинение. Он пишет без двусмысленностей, без «вокруг да около». Его цель и цель его лондонского круга – колонизовать Палестину. Сионистам Герцля нужно, чтобы империя поддержала их дерзание. Они последовательно пытаются убедить Британию, Германию, Австрию, Оттоманскую империю. Они хотят, чтобы ведущие европейские державы использовали свою мощь, чтобы утвердить на Святой Земле сионистский проект. Хотят, чтобы Запад приручил эту часть Востока. Они хотят, чтобы Европа конфисковала эту землю у арабов и решила свою, европейскую, проблему за пределами Европы. И всё же делегация Бентвича хочет обрести эту частичку планету планеты не во имя британской славы, а во имя спасения гонимых. Они хотят не опустошить эту местность, а вложить в неё капитал. Ни один участник делегации кроме Цангвилля не считает, что миссия связана с завоеванием, отнятием собственности, изгнанием.
В джентльменах, что сидят сейчас на лошадях в прекрасной английской сбруе, и в дамах, слегка покачивающихся в своих дамских сёдлах, я не вижу ничего дьявольского. Не вижу высокомерной попытки отнять кусок у бедняка — несмотря на колониальные декорации и колониальные методы действовать, паломники не выступают агентами колониальной власти. Несмотря на их европейскую внешность, образ мыслей и манеры, они не представляют сейчас Европу. Наоборот. Они – жертвы Европы. И они здесь от имени тех людей, что в конце концов действительно станут жертвами Европы.
Это горькая история. Герберт Бентвич принадлежит к поколению освободившихся евреев, которые полюбили Европу и связали с ней свою судьбу. Выйдя из гетто, где их запирали веками, они двинулись навстречу просвещённой Европе с распростёртыми объятиями, желая сотворить благо и себе, и ей. И всё же по мере того как девятнадцатый век клонится к закату, эти евреи понимают, что как бы ни мила была им Европа, ей они не нужны. Потому что для этих новых, освободившихся, евреев Европа – как суррогатная мать. Они смотрят на неё снизу вверх, они боготворят её, они дают ей всё, что у них есть. Потом, внезапно, эти преданные сыновья Европы замечают, что Европа их не принимает. Европа считает, что от них плохо пахнет. В одночасье глаза матери-Европы обретают новое, странное выражение. Она вот-вот сойдёт с ума. Они видят, как пляшут в её глазах искры безумия и понимают, что им пора спасаться бегством. И вот поэтому Теодор Герцл собирает конгресс в конце лета, и поэтому Герберт Бентвич и вся делегация сейчас путешествуют верхом по всей древней земле Израиля. Потому что как раз в тот момент, когда европейское просвещение и прогресс достигли пика, евреи должны бежать. На этой пустынной земле они найдут прибежище от безумия Европы-Медеи.
Дневниковые записи Герберта Бентвича резко обрываются после Иерусалима. Возможно, сказалась усталость, а возможно — перевозбуждение мешало записывать. Один из путников вспоминал, что Бентвич случайно упал на местный колючий кактус, и мелкие шипы потом долго терзали его, лишая покоя. Но другие путешественники тоже вели путевые заметки, и из них я узнал, что самым сильным впечатлением Бентвича был вид, открывшийся на Иерусалим с горы Скопус, в сумерках, как раз перед отправлением в обратный путь. На следующий день его заворожила мрачная, внушающая страх тишина руин Себастьяна. Тронули его душу и библейские картины Самарии: отлогие холмы, оливковые рощи, сонные долины. Гора Гильбоа показалась ему волшебной. Но больше всего поразила картина Моря Галилейского при закате солнца, в окружении мерцающих красноватых гор, и как они выходили в лодке под парусом утром следующего дня, а над озером царила полная, совершенная, тишина.
Я смотрю, как прадед ведёт караван дальше, как сотня всадников поднимаются от Моря Галилейского к озеру Хула через долину Гинозар. И продолжаю следить, как они поднимаются от озера Хула к истокам Баниас, неподалёку от подпирающей небо снежной вершины горы Хермон. Задумчиво переговариваются джентльмены, молчат дамы. И, оглядываясь назад, мой пра-прадед видит, напоследок, землю, которую ещё не затронули преобразованиями, землю, которую ещё не изменили нужда и отчаяние евреев.
Безмятежность Галилеи, волшебность этого озера и неровные очертания Рогов Хаттина. Герберт Бентвич не выберется на первый конгресс сионистов в Базеле. Хотя он будет присутствовать на последующих съездах, сейчас он не поедет и не представит к этой историческому событию 1897 года доклад, на который рассчитывал доктор Герцл. Но, вернувшись в Лондон, он будет говорить и писать о своих впечатлениях и переживаниях. Он будет твёрд, непреклонен всегда и везде. «Палестина до сих пор не обрела другого населения» – заявит он. Споря с критиками Сиона, он будет настаивать, что Палестина как нельзя подходит для «миллионов страждущих, которыми кишит Восточная Европа – они могут обрести свой дом при минимуме трудностей и максимуме надежд» . Мой пра-прадед одержит победу в предстоящем споре. Вместе с друзьями и коллегами он создаст крепкую базу сионистского движения в одной из важнейших европейских столиц. Ровно двадцать лет спустя после своего паломничества в Палестину Герберт Бентвич будет участвовать в первых встречах по Палестине между лидерами сионистов и Британской Короной. К тому времени он, человек зрелый и уважаемый, будет восприниматься как пережиток прошлого, но в знак почёта и уважения ему предоставят право участвовать в начале этой драмы, этих переговоров. Через полгода, 2 ноября 1917 года, в результате переговоров родится знаменитый документ, обязательство, выраженное ровно в семидесяти английских словах, и оно будет включено в письмо, направленное министром иностранных дел Великобритании
Лорду Ротшильду. Министерство иностранных дел, 2 ноября 1917 года
Уважаемый лорд Ротшильд. Имею честь передать Вам от имени правительства Его Величества следующую декларацию, в которой выражается сочувствие сионистским устремлениям евреев, представленную на рассмотрение кабинета министров и им одобренную: «Правительство Его Величества с одобрением рассматривает вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа, и приложит все усилия для содействия достижению этой цели; при этом ясно подразумевается, что не должно производиться никаких действий, которые могли бы нарушить гражданские и религиозные права существующих нееврейских общин в Палестине или же права и политический статус, которыми пользуются евреи в любой другой стране». Я был бы весьма признателен Вам, если бы Вы довели эту Декларацию до сведения Сионистской федерации. Искренне Ваш, Артур Джеймс Бальфур.
Поездка Бентвича в Палестину была короткой, поспешной и в чём-то нелепой. Но она изменила жизнь моего пра-прадеда. Вернувшись в Англию, он не смог возобновить привычный ход жизни типичного викторианского джентльмена. Он не мог более довольствоваться юридической практикой, камерной музыкой, чтением Шекспира и тем, что растит девять дочерей, будущих английских леди, и двух сыновей, будущих джентельменов. Двенадцать дней, что Бентвич провёл на Земле Израиля, помешали ему и дальше наслаждаться комфортом привилегированной жизни в родовом поместье на побережье Бирчингтон. Потому что с берега Кента ему теперь виделся маяк. И с огнями этого маяка Бентвич как бы поддерживал постоянный разговор. Таинственное притяжение к Палестине поселится и в душах других членов семьи.
В 1913 году дочь Герберта Бентвича и его зять выстроят прекрасный особняк в месте проживания винодельческой колонии Зихрон Я’Аков. В 1920-м году сын Герберта Бентвича станет первым генеральным поверенным по Британскому мандату в Палестине, а в 1922 году Лига Наций установит в Палестине британское правление. В 1923 году Герберт Бентвич и сам обоснует первую англо-еврейскую колонию на склоне горы Тель Гезер, в палестинской деревне Абу Шуша.
В 1929 году пожилой Бентвич окончательно обоснуется на Земле Израиля, и там он умрёт через три года. Главу рода похоронят на западном склоне Горы Скопус, у только что построенного Еврейского Университета, недалеко от того места, где ему впервые открылся незабываемый вид на Иерусалим в апрельских сумерках 1897 года.
Ну а пока – лайнер с делегацией Бентвича идёт обратно из Палестины в Лондон по тёмному морю, движется к Константинополю. Жаркая майская ночь. Мой пра-прадед стоит на палубе и смотрит на белую пену в чёрных волнах. Он лишь смутно понимает, что он совершил, лишь смутно предвидит возможности преобразований на Земле Израиля. Его понятие о Земле так ограничено. Но он знает, что близится к концу целая эпоха и что сейчас начинается новая эра. Когда «Оксус» вошёл в порт Яффо и выгрузил на берег то, что привёз – произошло нечто великое, прекрасное и ужасное одновременно.
